Что случилось? Он не захотел быть с ней. Почему? Разве она уродина? Разве у нее плохая фигура? Разве она хуже других?

Она опустилась в кресло и так сидела, глядя перед собой невидящими глазами. Она была расстроена вовсе не тем, что не получила желаемого. Ее отвергли, а она всего лишь хотела сделать приятное человеку, который ей не безразличен. Пусть у него жена. С женой надоедает. Мужчинам необходимо разнообразие.

Надо было возвращаться в приемную, но она сидела, не двигаясь…

С этого дня, встречаясь с Воропаевым в коридоре, в столовой или в своей приемной, Ирочка испытывала чувство неловкости. Но очень скоро она поняла, что сходное чувство испытывает и он: Воропаев отводил глаза, смущенное выражение застыло на его лице. Ирочке стало смешно.

Столкнувшись с Воропаевым в очередной раз, она проговорила мягкой улыбкой:

— Анатолий Вадимович, по-моему, ничего такого не произошло. Вы обиделись на меня?

— Нет.

— Я на вас — тоже. Все нормально.

Он улыбнулся ей, сероватые глаза смотрели понимающе.

— Хорошо. Я учту, — произнес он и пошел дальше.

Их отношения наладились По крайней мере, она не ощущала ничего, что стояло бы между ними. Но это были отношения людей, вынужденных общаться друг с другом. Ей оставалось только сожалеть, что их не связывает нечто большее. Их души не были созданы для того, чтобы найти друг друга.

Почему ей не везет с мужчинами? В чем причина? Кремль виноват? «Кремль, — думала Ирочка, вновь выходя на Ивановскую площадь. — Кремль виноват…» Она давно уже не сомневалась в этом.

Кремль не отпускал ее. Пройдя вдоль Ивановской, она не свернула налево, к Спасской башне, как собиралась сделать поначалу, а перешла проезжую часть. Большой сквер принял ее. Ей захотелось побродить здесь, ощутить торжество природы, покрывшей веселой зеленью кусты и деревья. Листочки были уже большие. Когда они успели вырасти?

— Здравствуйте, Ирина Павловна, — прозвучало вдруг сбоку.

Повернувшись, она увидела кротко улыбающегося мужчину. Она помнила его. Раньше он работал в делопроизводстве, а потом что-то случилось, и его уволили.

— Вы не спешите?

— Нет.

— Можно побыть с вами?

— Пожалуйста.

— Давайте сядем.

Они опустились на скамью. Ирочка смотрела на здания, теснившиеся там, за Москвой-рекой.

— А я вот по старой памяти пришел, — нарушил тишину ее сосед. — Туда меня не пускают, — кивнул он в сторону кремлевских зданий. — Я здесь порой прохаживаюсь. Здесь хорошо.

Он помолчал, потом вновь заговорил:

— Можно, я вам, Ирина Павловна, расскажу, что случилось тогда, перед октябрьскими событиями? Только вам, другим не рассказывал. Управление делопроизводства, где я работал, — серьезное управление. Сами знаете, без него ни один указ не может выйти, ни одно совещание не может быть проведено. Делопроизводитель — очень нужный человек. Документ особого отношения к себе требует. Допустим, президент подписал указ. И что с того? Пока указ не выпустят, его как бы нет. А кто выпускает? Делопроизводство. Солидное мероприятие тоже с бухты-барахты не проведешь. Особенно с участием президента. Опять наше управление. Мы и располагаемся недалеко от хозяина, в первом корпусе, в котором когда-то давно сенат был, а потом Ленин, Сталин работали. И Брежнев, конечно. Ельцина я часто видел. Пока не уволили…

Ну вот, дежурю по управлению. За главного, значит. Вечер беспокойный выдался. Звонки, задания. Справки разные. Ну, это как обычно. Я даже на минутку не прилег отдохнуть на диванчик. Все крутился, то данные уточнял, то справку писал. Уж совсем поздно было. Вдруг звонок. Правительственная связь. Поднимаю трубку, говорю: «Дежурный». И тут мне из трубки довольно знакомый мужской голос говорит: «Подойдите в зал на втором этаже». Отвечаю: «Иду». А сам думаю: «Где же я слышал этот голос, срывающийся такой, сипловатый». И так я задумался, пытаясь вспомнить, что не сразу понял — ведь полночь уже. Какое совещание? «Может, Ельцин, — прикидываю, кого-то собрал?»

Спустился на второй этаж. Подхожу. Дверь в предбанник открыта, но там никого. «Не может такого быть, — проносится в голове. — Ни одного охранника?» Действительно, если совещание с участием Ельцина, на подходах охранники. Президент как-никак. А тут — никого. Ну ладно, захожу в зал. И глаза на лоб лезут. Там такой вытянутый стол, еще с тридцатых годов, и вот за этим столом сидят Ленин, Сталин, Маленков, Булганин, Хрущев, Брежнев, Андропов и Черненко. Ленин в своей троечке привычной, Сталин — во френче, строгий такой. Брежнев со всеми орденами. Хрущев крутит лысой головой, глазки хитрые-хитрые. Маленков с какой-то бабьей физиономией. Причем Ленин сидит во главе, а Сталин и Брежнев — ближе всех к нему, хотя и по разные стороны стола, остальные — за ними. Я опешил, стою, не знаю, что делать. Тут Черненко поворачивается ко мне и говорит: «Вы пришли? Ведите протокол». И я понял, с кем по телефону разговаривал. Он звонил. Сел за столик сбоку, разложил бумагу. Смотрю, Ленин явное нетерпение проявляет, пальцами по столу стучит, дергается. Потом не выдержал, говорит:

— Ну-с, будем еще ждать или начнем?

Сталин повернулся к нему и с таким приятным грузинским акцентом:

— Надо начинать.

И Брежнев ему вторит своим путаным голосом:

— По-моему, пора начинать.

Ленин внутренне собрался и словно откуда-то энергию вобрал — глаза целеустремленностью горят, пальцы успокоились.

— Ну, хорошо. Нам необходимо, товарищи, в свете надвигающихся в России событии, в преддверии противостояния, срочно решить наиважнейшую проблему, — говорит своим съедающим «эр» голосом. — Необходимо ответить, что такое жизнь? Вопрос непростой. Очень даже непростой. Но это не значит, что мы не должны пытаться найти решение. Считаю, подход должен быть таким: жизнь дается человеку как испытание. И задача — преодолеть все, что выпадает на долю каждого, что дает ему судьба. Скажем, Октябрьская революция и приход большевиков к власти в семнадцатом, Гражданская война и все последующее — это испытание, данное свыше всем, жившим в России на тот момент, жившим позже и живущим поныне. Да и не только в России. — Он вскочил, засунул руки в карманы и заходил от окна к стене и обратно. Смысл всего именно в испытании, дающемся для преодоления. Вот что существенно. Трижды подчеркиваю, преодоление — это главная задача. И никто из не выдержавших испытание не может быть оправдан какими бы то ни было причинами. — Последнюю фразу Ленин произносит, вытащив из кармана правую руку и размахивая вытянутым пальцем.

Договорив, он успокаивается, стоит несколько секунд, погруженный в свои мысли, потом вспоминает о собравшихся:

— Предлагаю товарищам высказаться по затронутой теме. Иосиф Виссарионович, прошу, — и тут же поворачивается ко мне:

— Успеваете фиксировать?

— Да, Владимир Ильич, — я с готовностью киваю.

Ленин отворачивается, подходит к своему стулу, выжидающе смотрит на Сталина.

— Думаю, что товарищ Ленин не совсем прав, — не спеша, без всякого напряжения в голосе начинает Сталин. — На мой взгляд, жизнь дается нам для борьбы. Можно сказать, что борьба и есть жизнь. Борьба за свои идеалы, за вечные ценности. Бескомпромиссная, без всяких скидок для себя, для друзей, для близких. Конечно, если есть борьба, есть победившие и проигравшие. Но на самом деле проигрывает не тот, кто проиграл, а тот, кто уклонился от борьбы.

— Вы закончили, товарищ Сталин? — холодно интересуется Владимир Ильич.

— Я все сказал, товарищ Ленин, — ровным, как бы слегка усталым голосом отвечает Сталин.

Дальше Ленин выслушивает мнения Маленкова, Хрущева, Брежнева, Андропова и Черненко. Все говорят что-то хрестоматийное, а Булганин вообще уклоняется от прямого ответа. Ильич недоволен.

— Выходит, что все у нас имеют собственное мнение, — подытоживает он. Глаза у него быстрые, ехидные. — Кроме Булганина.

— Ну почему? — обижается Булганин. — Я имею свое мнение. Но… я не хотел бы его сообщать.