Гавриков был хорошим человеком. Его уважали все — и начальство, и подчиненные, и те, кто работал по соседству. Он все решал по-человечески. К примеру, как он обошелся с той парочкой, которую поймали, когда они занимались любовью около памятника Ленину сбоку от Ивановской площади, в Большом сквере. Весть о необычном событии разлетелась тогда по всему Кремлю, но подробности Ирочка узнала от самого Владимира Федоровича, дежурившего в тот сентябрьский вечер.

— Тогда посетители уже очистили Кремль, — рассказывал Гавриков, — и всякое начальство уехало, включая хозяина (так в охране звали президента). Мы с майором Чепенко сидим себе спокойненько в штабе. Вдруг какие-то переговоры по рации начались. Чепенко послушал, говорит: «Что-то у них там стряслось. В Большом сквере». Я взял рацию, слышу: «Да, люди. Неподалеку от памятника Ленину. Кажется, двое… Это лейтенант Симаков говорит. Докладываю. Люди какие-то прячутся за кустами. Попробую задержать. На всякий случай пошлите подкрепление». Я отдал распоряжение. Жду. Потом вновь голос: «Все нормально. Задержал. Сейчас застегнутся, и поведу». Спрашиваю: «Сколько их?» — «Двое», — отвечает. «Сопротивление не оказывают?» — «Нет. Все нормально. Конвоирую». Минут через пять появляется. Докладывает: «Задержанные доставлены». Говорю ему: «Что там стряслось?» Мнется, бормочет как-то неуверенно: «Тут эти… двое. Которые в кустах были. Я их задержал». — «Что они там делали?» Улыбается воровато: «Сношались, товарищ подполковник». Я: «Что?!» — «Совокуплялись», — говорит. Я готов был к чему угодно, но не к этому. Тут, в Кремле, в двух шагах от памятника Ленину, от здания, в котором президент работает? Быть того не может! «Сам видел?» — спрашиваю. Отвечает: «Да, товарищ подполковник». Черт знает что. Это же надо! Трахались… «Веди», — приказываю. Входят. Он такой плотно сбитый, темноволосый, похожий на итальянца. В светло-сером костюме. Галстук сдвинут набок. Она худенькая, загорелая, в легком платье. Он был здорово испуган — бегал глазами, переминался с ноги на ногу. Она стояла, опустив голову. Я еще подумал: иностранцы? Но когда посмотрел документы, понял: наши. «И как же вы объясните свои действия?» — спрашиваю. Мужик как затараторит: «Господин подполковник, вы поймите, мы не какие-нибудь злоумышленники. Мы ничего не имеем против президента и нынешней власти. Честное слово. Мы их поддерживаем. Я вот даже ничего критического не говорю. Можете на работе выяснить. Честное слово, не говорю. И Верочка… Вера Ивановна не говорит. А это… Это у нас как спорт». «Что, — спрашиваю, — как спорт?» Замялся. «Ну… за чем нас поймали. То, что мужчина и женщина делают». И этак обреченно добавил: «Половой акт». А она все молчит. «Вы супруги?» — спрашиваю. «Нет, — говорит он. — Мы работаем вместе. На оборонном предприятии. Ракеты для подводных лодок делаем. А это… как спорт. Мы и в самолете это делали, во время полета, в туалете. И в поезде, в плацкартном вагоне, при всех. Правда, ночью, когда свет потушили. И на подводной лодке. Мы там оборудование устанавливали. И на крыше дома, где я живу. И там, где Вера Ивановна живет. И на лестнице. А уж на заводе — много раз и где угодно. А в Кремле — ни разу. Нам очень хотелось. Поймите, это как спорт». А Вера Ивановна эта все так же смущается. И нет в ней никакой наглости, бесстыдства. Вообще, должен признать, что она была симпатичная, и фигура у нее недурственная. С такой неплохо попробовать в самолете, в поезде, на подводной лодке. И на газончике в Кремле. Но надо их как-то приструнить. «Будем с вами разбираться, — говорю. — Значит, на оборонном предприятии работаете?» — «Да, — отвечает. — Я — начальником отдела. А Вера — моя подчиненная». Признаться, я не знал, что с ними делать. В прежние времена, при коммунистах, такое бы не простили: в самом сердце страны возмутительное кощунство! Раздули бы дело и как миленьких посадили. Или в психушку бы упекли. Сейчас другие времена. Конечно, Кремль — не бордель. Но если так, по-честному, что страшного? Решил: постращаю и отпущу. «Пишите объяснительную, говорю. Каждый из вас. Там, в приемной сядете и напишете». А он смотрит затравленными глазами: «Вы только на предприятие не сообщайте». Вышли они писать объяснительные, а я говорю так мечтательно: «Каковы артисты! Додуматься до такого! Трахаться в Кремле, на травке. Рядом с памятником Ленину. Хорош спорт!» А Чепенко мне в ответ: «Народ совсем распустился. Творят что хотят. Нет порядка. Разве при прежней власти было бы такое? Потому все и рушится. Страну просрали. Чего ж теперь удивляться». Ну, при прежней власти тоже разное было. Уж нам-то не знать… — Гавриков добродушно махнул рукой. — Написали они объяснительные, отпустил я бойкую парочку на все четыре стороны, пообещав передать дело в суд. Но это так, для острастки. Утром вызывает меня генерал. «Что там у тебя стряслось?» — интересуется. Докладываю. Александр Васильевич нахмурился. «Совокуплялись у самого памятника Ленину, — говорит. — В Кремле. Надо строго наказать. Хер с ним, с Лениным, но за то, что в Кремле, надо наказать. Это, блин, не городской парк все-таки».

Грубые слова давно не шокировали Ирочку, хотя она не любила, когда при ней ругались, но Владимир Федорович произносил их с такой деликатностью, что это нравилось ей.

— Я говорю: «Всерьез попугал эту парочку, но не считаю нужным передавать дело в суд». Генерал хмурится: «Не накажешь строго, через неделю здесь под каждым кустом сношаться будут». Но я тоже не лыком шит. Говорю: «Если в суд передадим, огласки не избежать. Сейчас такое дело не засекретишь. Набегут журналисты. Зачем нам это?» Он подумал и говорит: «Ладно, хрен с ними».

А та история с пьяным водителем… Представьте себе, как-то поздним вечером залетает в Кремль через Боровицкую башню жалкий «жигуленок» и начинает носиться по Ивановской площади. Его пытаются перехватить, но на тяжелых «Волгах» это не получается — более юркая машина все время ускользает. И так — целых полчаса. Потом «Жигули» устремляются к Спасской башне. Еще немного, и он окажется на Красной площади. Охранники успели опустить сетку-ловушку. «Жигуленок» остановлен. Бросаются к машине и вытаскивают совершенно пьяного мужика. Двух слов связать не может и на ногах не стоит. Оттащили его на гауптвахту для солдат кремлевского полка — других помещений для арестованных в Кремле не осталось. Утром мужик проснулся и ничего не помнит. Ни куда ехал, ни как в Кремль попал. И вот принялись решать, как с ним поступить. Александр Васильевич настаивал передать дело в суд. Чтобы злоумышленника осудили. Но по какой статье? Покушение на жизнь государственного деятеля? Не было этого. Как доказать, если нет соответствующих улик? И тут Гавриков заявляет: «Вообще-то, мы ему должны быть благодарны. Он, сам того не ведая, продемонстрировал нам уязвимые места в охране. Он вроде Руста, который пролетел беспрепятственно до самой столицы и сел на Красной площади. Стало ясно, что противовоздушная оборона с голой жопой. Но тот был иностранец, а здесь — свой. По-моему, лучше передать его милиции. Пусть они накажут его за езду в нетрезвом виде, и все». На том и порешили.

«Сначала обращусь к Владимиру Федоровичу», — еще раз подумала Ирочка, поднимаясь по крутой лестнице на второй этаж.

За столом в приемной сидела Елена Игоревна, сотрудница секретариата, которую Ирочка при необходимости просила подменить ее.

— Все в порядке? — участливо спросила Елена Игоревна.

— Да, — ответила Ирочка. Ей не хотелось рассказывать сейчас о своих проблемах. — Не было важных звонков?

— Не было. Из правового управления принесли проект указа и еще доставили письмо из Генеральной прокуратуры.

— Хорошо, — проговорила она, занимая привычное место. Глянула на Елену Игоревну с благодарностью. — Спасибо.

Как только та ушла, Ирочка хотела набрать номер Гаврикова, но тотчас пошли звонки. Будто нарочно ждали ее возвращения. Приходилось отвечать. Потом приехал Александр Сергеевич. Тут уж стало не до личных дел. Надо было все время выслушивать просьбы и указания, с кем — то соединять, дозваниваться, что-то выяснять, требовать, запускать посетителей.