Некогда Додику показывали, как стреляют; теперь он порой стал и попадать. Петр показал ему и несколько приемов кулачного боя. Сказать, что Додик их освоил, будет слишком, но он очень старался. И невероятно гордился собой, когда что-то получалось. Розочка рассматривала модные журналы с выкройками, думала об их той, другой жизни.

Вечерами охранники и девушки собирались в их комнате (один всегда оставался у двери), а молодые привычно сидели в кабинете, обсуждая свою будущую жизнь. Так продолжалось почти три недели. Во второй половине марта ситуация как-то успокоилась.

Государь отрекся. Радостные толпы вновь покатили по Питеру. Оказалось, что нереволюционеров в городе почти не было. С официальных зданий сбивали двуглавых орлов, снимали портреты государя, которого теперь называли «полковник Романов». Но в этот раз уже дворцов не жгли. Напротив, происходило братание всех со всеми. Красный бант на груди стал знаком своего, знаком сторонника «нового мира». Красные банты носили и рабочие, и члены правительства, почему-то называвшегося временным. Красные банты были даже на груди у полицейских, которых теперь называли милиционерами.

Вновь открылись магазины. И хоть цены опять несколько выросли, но продукты были. Постепенно, один за другим заработали заводы. Начались занятия в университете, да и в училище. Во главе страны стали те самые «хорошие люди», о которых спорили на вечерах у дяди Насона. Похоже, бабушка все же поторопилась. Или нет?

Однако успокоение в городе было совсем не полным: толпы схлынули, но какие-то странные люди продолжали собираться на улицах, выкрикивали лозунги против этих самых «хороших людей». Они требовали немедленного мира, хлеба и сокращения рабочего дня на заводах. Окраины продолжали бурлить. Еды в городе не хватало. Был создан совет депутатов, которому подчинялись солдаты гарнизона. Но приличные люди и жили прилично, продолжая возмущаться непоследовательностью реформ.

К концу весны, когда вся семья и ее присные активно готовились к отъезду, а у Додика приближалась пора выпускных экзаменов, из Москвы дошло письмо от отца Розочки, перевернувшее всю их жизнь. В письме сообщалось, что мама Розочки, никогда не отличавшаяся крепким здоровьем, заболела. Врачи подозревают чахотку. Лечение на Французской Ривьере или в Италии невозможно по причине войны, но возможно в Крыму. Отец просит ее, Розочку, быть с матерью, поскольку сам он уехать из Москвы никак не может, а Вера и Люба еще слишком малы и легкомысленны.

Сказать, что Розочка была расстроена – ничего не сказать. И она, и Додик были ошарашены. Долго обговаривали, но не помочь больной матери было невозможно. Это понимал и Додик. Поняла это и Пая-Брайна. Хоть это и ломало ее планы, но святость семьи была для нее превыше всего. На общем совете решили, что Розочка с сопровождающим поедет в Москву. А уже оттуда путешествие продумает ее отец. Лето она будет ухаживать за матерью, к осени же вернется. Тогда все и тронутся в дальний путь.

Розочка уехала. Жизнь Додика вдруг стала пустой и ненужной. Нет, он, как и прежде, готовился к выпускным экзаменам, до которых оставалось все меньше времени, помогал родне с организацией переезда. Только все эти занятия стали какими-то пресными и не трогающими. Вечерами он один садился в кабинете и писал Розочке длинные письма, мало отличающиеся друг от друга. Он писал, что очень скучает, что ждет ее возвращения. Подробно описывал все, что происходило за время, прошедшее с отправления последнего письма.

Ответные письма тоже были нередкими, хотя почта и работала все хуже. Розочка описывала, как она прибыла в Москву, как встретилась со всей родней. Долго описывала состояние здоровья мамы. Хотя нежные слова в строчках ее писем встречались реже, для Додика каждое ее слово дышало нежностью и любовью.

К середине июня, когда в училище шли выпускные экзамены, пришло письмо, что Розочка с мамой и двоюродным братом Мироном, который должен был оберегать их, благополучно добрались до Ялты. При внимательном обследовании чахотка у матери не подтвердилась. Розочка очень тому радовалась. Но лечение было прописано. Врач сказал, что мама перенесла воспаление легких и, если не лечить, то все может кончиться очень печально. После лечения, которое должно завершиться в августе или начале сентября, они планируют поехать обратно. Это было важно. Додик в первую же свободную минуту поспешил к бабушке.

После долгих разговоров и просьб отъезд было решено отодвинуть до начала октября. Но ждать дольше бабушка отказывалась.

– Давид! – строго сказала она, выпрямившись и глядя в сторону. – Ты знаешь, что я тебя люблю больше, чем своих собственных сыновей.

– Знаю, бабушка, – тихо ответил юноша.

– Но как бы я тебя ни любила, в сентябре, в самом крайнем случае – в начале октября, мы все уедем. Я не могу жертвовать всей семьей. Не имею права. Мне по сердцу твоя Розочка. Но и это не станет причиной, по которой мы задержимся. Если вы успеете, то я буду прыгать от радости. Если нет, то мне будет больно. Только это ничего не изменит. Мы уедем.

– Я понимаю.

– Пока не понимаешь, поскольку сам еще юный. Если доживешь до моих лет, до детей и внуков, то поймешь. Раньше времени не забивай себе голову. Я надеюсь, что Розочка вернется и все будет хорошо.

Давид уже не чувствовал уверенности в голосе бабушки. Она «отрезала» этот кусок души. Тот кусок, где жила нежность и любовь к нему, как некогда отрезала кусок души, связанный с дочерью. Додик печально шел домой, не особенно разбираясь в том, что происходит вокруг. Обида и растерянность душили его. Он настолько привык ощущать себя частью большой семьи, жить ее интересами, что перспектива жизни без всего этого казалась не просто печальной, а невозможной для совсем молодого человека.

Мимо него проходили какие-то люди, проезжали пролетки. Он не видел. Свернул с Невского. Остановился на мосту над каналом. Вода была совсем близко. Вот по воде корабль и повезет его родню к другой, новой жизни. Наверное, эта жизнь будет лучше, чем здесь. Может, бросить все эти трудности и проблемы, да отправиться с ними? А Ефим Исаакович потом привезет Розочку в Лондон. На какой-то миг эта мысль показалась ему привлекательной. Но только на миг. Предать жену? Нет. Он ее обязательно дождется. Уедут родственники или нет – в конце концов, не так уж и важно. Важно, чтобы они с Розочкой были вместе.

Стало легче, хотя понятнее не стало. Дни снова потекли своим чередом. С тем огромным трудом, с которым дается всякое ненужное дело, он сдал экзамены. Большую золотую медаль первого ученика ему не дали. Дали малую, что тоже неплохо. Точнее, было бы неплохо в прошлой жизни. А в этой? Кто ж его знает…

Окончание училища, которое уже не именовали «императорским», отметили ужином в кругу семьи. В этот раз за столом чувствовалось напряжение: то, что Розочка может не успеть к отъезду, понимали все.

В июле по городу опять прошли демонстрации. В отличие от февраля, шли они с оружием. Оно и понятно: свобода – это хорошо, но еды не прибавилось, война шла, а расквартированные части ехать на фронт не хотели. Прекращение войны становилось не просто лозунгом, но навязчивой идеей взбудораженных масс. Кроме лозунгов про мир и хлеб, демонстранты несли полотнища с лозунгами про власть советам. Видимо, речь шла про те самые советы депутатов.

Глава правительства князь Львов вывел на улицу казачьи части. Опять, как в феврале, то там, то тут завязывались перестрелки. Но в этот раз фортуна была на стороне Временного правительства. Войска популярного генерала Корнилова, ставшего командующим вооруженными силами округа, заняли город. Социалистов, организовавших выступление, арестовывали. Рабочих разоружали, били нагайками, оттесняли от центра на окраины, где просто разгоняли выстрелами. Расформированию подверглись и части, выразившие симпатии социал-демократам. Правда, Львову пришлось уйти в отставку, а новым кумиром Петрограда и всей России стал министр юстиции господин Керенский, который был еще и членом Совета депутатов.