Додик мучительно пытался понять причины этого состояния людей в преддверии бездны. Жалко их (и себя)? Безусловно, жалко. Но почему? Почему умные и образованные люди упорно заслоняются от реальности с помощью красивых слов и показных действий? Может быть, потому, что их жизнь – жизнь столичных умников и надземных властителей – никогда не соотносилась с той почвой, которая их кормит? Они и прежде жили чужими в стране, только сама страна об этом не догадывалась. А тут вдруг встала перед ними во весь свой гигантский рост и пристально посмотрела в глаза. Этот страшный и незнакомый взгляд и заворожил всех, кто мог хоть что-то сделать.

В обозленном и голодном городе, как и прежде, зажигались огни театров, работал синематограф, рестораны распирало от публики. Балы и вечеринки шли одна за другой, словно не было ни стачек заводских рабочих, ни полного развала частей Петроградского гарнизона, зараженного смутой. Это казалось намеренным издевательством, но было, скорее, подсознательным желанием элиты гибнущей империи не пустить в жизнь то страшное, что подступало со всех сторон.

Но, как ни странно, жизнь Давида и Розочки продолжалась почти без изменений. Додик после окончания практической части обучения вновь приступил к занятиям в училище, где единственным новшеством было создание совета учащихся и разделение педагогов по партийным симпатиям. Юноша упорно шел к золотой медали лучшего выпускника, хотя особого смысла в ней уже не было. Скорее, привычка быть лучшим. Смешно, проживая в Лондоне, быть почетным гражданином Петрограда.

Вечером теперь чаще оставались дома. Здесь все было, как прежде: тепло натопленные печи, уютный свет лампы под абажуром… Дом стал средоточием счастья, которое вдруг оказалось хрупким, как хрустальная ваза, но от того еще более ценным и желанным.

Только на русский новый год выбрались к бабушке, традиционно устроившей собрание с танцами, угощением и множеством увеселений. Собрались все члены семьи, кто в это время был в городе. Кроме семьи было множество знакомых и каких-то не вполне знакомых людей. Играл приглашенный оркестр. В самой большой комнате квартиры устроили танцевальную залу, освободив центр. Бабушка царила на этом собрании. О готовящемся отъезде не говорилось. Пили шампанское, провозглашали тосты и здравицы, кавалеры галантно ухаживали за дамами.

Додик и Розочка так и не смогли включиться в общее веселье. Что-то мешало. Что-то во всем этом было неправильное. Холодное и неприятное чувство неуместного веселья перед казнью томило обоих. Так они и просидели до конца вечера на удобном диванчике у стены, отбиваясь от попыток приобщить их к танцам. Захмелевшая от шампанского Розочка уснула в пролетке, под утро доставившей молодых домой. Додик осторожно вынес любимую из пролетки. Думал донести до двери. Не вышло. Пришлось будить. В освещенных окнах домов еще мелькали тени уходящего праздника. Наступил 1917 год.

В новом году события уже не нарастали, а неслись, как телега с горы. В феврале начались голодные бунты. Как-то горничная Ксения, вернувшись с рынка, рассказала «барыне», что на Петроградской стороне люди громят хлебные лавки и магазины, а солдаты из гарнизона вышли на улицу с ружьями. То здесь, то там вспыхивали слухи, что на Петроградской стороне убили полицейского, а на Выборгской стороне толпа рабочих избила чиновника, пытавшегося уговорить их разойтись. Нарыв в самом сердце империи назревал.

К концу февраля мало кто из официальных лиц мог без опаски покинуть центр города, жавшийся к Зимнему дворцу и Адмиралтейству. Возле мостов были выставлены посты солдат с оружием, по улицам проносились конные отряды казаков. Но ни выстрелы в толпу, ни казачьи части с нагайками уже не могли удержать прорвавшую плотину человеческой ненависти, мишенью которой оказался государь-император. Додик, попавший как-то на Адмиралтейскую набережную, видел вдали огромные толпы, рвущиеся к центру. По другой стороне Невы, уже на Васильевском острове, шла демонстрация студентов университета.

В училище прекратились занятия – профессура просто опасалась выходить из дома. Все свободное время, которого вдруг оказалось много, Додик проводил дома, изредка посещая бабушку или дядю Насона. Ему же приходилось ходить по магазинам, потому что горничная и кухарка наотрез отказывались покидать дом, хотя в центре пока было тихо. Впрочем, недолго. Самого Додика все чаще охватывало чувство безнадежности. Они опоздали. То страшное, от чего собиралась бежать бабушка со всеми своими родственниками и ближайшими работниками, их догнало. Оно здесь, рядом.

27-го февраля выстрелы стали доноситься со стороны Литейного проспекта и Троицкого моста. Толпы вооруженного и безоружного народа текли по проспектам к центру, сливались в огромные озера митингов. Девятый вал катил по городу. К рабочим и солдатам примкнули студенты, просто горожане. По словам дядюшки, это движение возглавили представители Государственной Думы. Но движение, похоже, об этом не догадывалось. Город уже дышал насилием. Улицы опустели. Горел большой дом на Шпалерной. Были разгромлены «Кресты», охранное отделение. Не закрывшиеся лавки грабили, били витрины магазинов. Отчаяние в еще недавно счастливом мирке Додика и Розочки перешло в оцепенение. Молодые сидели в кабинете, держась за руки. Здесь же сидели девушки-служанки. Казалось, что вместе не так страшно.

Временами кухарка Ксения всхлипывала, а горничная Варвара мелко крестилась. Розочка из последних сил пыталась держаться, как будто заслоняясь этим от надвигающегося ужаса. Додик пытался успокаивать женщин. Достал из ящика стола маленький пистолетик, некогда купленный в оружейной лавке, и положил его на стол, как зримый символ своей способности защитить близких. Но сам он в эту свою способность уже не очень верил. Огромный мир гигантского города, столицы огромной страны, сжался до комнаты, где от страха и неопределенности страдали три молодые женщины и молодой мужчина. Все остальное превратилось в пустой звук, воспоминание.

Вечером 1-го марта в дверь квартиры Додика и Розочки постучали с парадного. Он, как единственный мужчина, пошел открывать.

– Кто там?

– Мы от хозяйки, Паи Абрамовны, – проговорили из-за двери.

Вошли трое крепких, скромно, но прилично одетых мужчин, с какими-то не питерскими лицами.

– Здравствуйте, Давид Юделевич! Хозяйка сказала, что в городе неспокойно, и мы побудем с вами здесь, пока все не утихнет, – проговорил один из вошедших. Додик не без труда узнал в нем служащего из бабушкиной конторы, обеспечивающего охрану грузов.

– А как она сама? – спросил Додик. Телефонная связь не работала, добираться же до Невского проспекта в эти дни было почти безумием. Выстрелы раздавались со всех сторон, толпа уже лютовала в самом центре. Права была бабушка: страна сошла с ума. Только случилось это раньше, чем она предсказывала.

– Хозяйка? – переспросил гость (остальные стояли молча). – Да все в порядке. Ее голова никому пропасть не даст.

Додик спохватился, что держит гостей в прихожей.

– Вы проходите, пожалуйста, – проговорил он, пропуская гостей в квартиру.

– Нет, Давид Юделевич! Мы побудем у входа. Только вечером нам место, где спать, выделите. Остальное мы сами порешаем. Вот и девчата нам помогут, – подмигнул он показавшимся в прихожей горничной и кухарке. От мужчин шла какая-то эманация уверенности. Додик облегченно вздохнул.

Все решилось наилучшим образом. Девушки расчистили кладовую, поставили там топчан и застелили его старыми шубами. Мужчины, обнаружив, что припасы в доме подходят к концу, выбрались на улицу.

Денег не взяли. Додик хотел протестовать. Но старший из пришедших, которого звали Петр, объяснил ему, что лавки все равно закрыты. А у них – «свои средства». Юноша боялся даже подумать, какие это средства. Посыльные ходили долго. Но вернулись, нагруженные сумками, которые тут же последовали на кухню.

Так, под охраной, они и прожили это тревожное время – хоть и волнительно, но неплохо. Происходящее на улицах как будто отодвинулось в сторону. Крепкие мужчины, присланные бабушкой, встали между молодыми супругами и смутой, заслонили их. Напротив, Англия стала казаться чем-то близким, реальным и даже желаемым. Днем Додик читал книги по организации дела в Англии. Читал Британские газеты. После обеда, во дворе, Петр учил его стрелять из пистолета. Стреляли теперь везде, потому выстрелы со двора никого не привлекали.