Единственная нота, нить в полотне, которое она может выткать. Но Рацлава быстро поняла, что переоценила себя. Ее руки до сих пор были слишком слабы. И наточенная, напряженная, звенящая струна обнаженного звука повисла в тумане над оврагом. Что Рацлава может с ней сделать? Заставить ее надуть парус драккара? Или обернуть ей шею невесты, сидящей на пиру рядом с нелюбимым? Или превратить струну звука в колесо вёльхи, прядущей судьбу? Тысячи нитей и сотни историй. Играй, играй!..

Липкие капли крови сорвались в воду.

Рацлава взяла вторую ноту, выше, чем первую, и покачнулась вместе с речной волной. «Не смогу, – поняла она. – Не сейчас». Свирель выскользнула из пальцев, упруго отозвался шнурок. Два звука таяли над ее головой. Так Рацлава и стояла по пояс в реке, по глади бежала рябь, и мягкие водоросли колыхались у ее щиколоток. Зайти глубже, чтобы умыться, она не могла.

Когда затих последний звон, Совьон подала голос.

– Довольно, – отчеканила она. – Выходи, а не то окоченеешь.

Рацлава согласилась, отошла назад и ухватилась пухлой, в расползшихся лоскутках ладонью за твердую, чуть шершавую руку воительницы. Та рывком выдернула ее на берег. О свирели не сказала ни слова.

– Свежая кровь на пальцах, – зато процедила она. – Драконья невеста нашла терновый куст?

Рацлава промолчала – холод набросился на нее с новой силой. Тело скрутило, как в судороге. Губы и ногти мгновенно посинели, но Совьон расправила черный шерстяной плащ. Укрывая Рацлаву, воительница заметила, что из-за отяжелевшего подола рубаха оттянулась и обнажила кусочек спины. На белой коже розовели точки давно заросших шрамов. Это могли быть следы от веток в чаще. От случайно подвернувшихся обточенных колышков. Выправленный угол стола, острые щепы, да даже чьи-то стрелы. Но Совьон, воронья женщина, узнала эти отметины. Она отличила бы их от любых других.

Ниже шеи Рацлаву били птичьи клювы.

Позже Рацлава вспоминала, что это были лучшие дни пути. Караван еще ехал вдоль черногородских рек и густых лесов: пахло хвоей и ежевикой, липой, сырой землей. С Рацлавы сняли дорогое, неудобное в походе платье и нарядили в мягкую рубаху и тукерские шаровары – такие же, как у Хавторы. Только сшиты они были из теплой северной шерсти и стоили дороже старой рабыни. Ее головное покрывало сменили на тонкий платок, спускавшийся ниже плеч, а поверх него надели округлую шапочку, по низу подшитую мехом. Но главное – пальцы Рацлавы зажили так, что она наконец-то смогла играть. Хотя девушка предпочитала слово «ткать».

Весь мир для нее состоял из нитей. Нити леса, воды, запаха ежевики, конского топота. Они тянулись по воздуху, путались, тонко звенели – бери их, Рацлава, пропускай сквозь свирель и тки музыку. Но из самых нежных, горячих, певучих нитей-струн состояли люди. Рацлава не умела – пока не умела, как думала она сама, – ткать из людей. Кёльхе – да. Она из любого человека вила веревки, могла заставить его станцевать, утопиться, поджечь свой дом, положить к ее корням сердце любимого. Сколько ходило сказок про таинственных певцов, способных завладеть человеческой волей, и все они были стары, словно мир. Рацлава научится. Придет день, и она научится, как научилась всему, что умеет сейчас.

Если не можешь вытянуть из человека струну, то хотя бы дотронься до нее. Пропусти сквозь пальцы, погладь, сожми. И человек поверит, будто играешь о нем, для него. Захочешь – засмеется, захочешь – заплачет. Но Рацлава встречала разных людей, и нити у них были разные. Чтобы развеселить дочку землепашца, свирель забирала лишь несколько капель крови. Чтобы заставить рыдать старого воеводу, Рацлава изрезала себе все руки. А у некоторых людей струны были такие острые и жесткие, что, казалось, приблизься – и отсечешь себе фалангу.

Но Рацлава научится. Так же, как научилась ткать из мышей и птиц. Более того – она умела раздвигать струны, из которых они состояли, и занимала их место.

Караван ехал мимо рек и лесов. Тело Рацлавы сидело в повозке и наигрывало тихую песню – Хавтора сказала, что она напоминает ей монотонную дробь степных барабанов. Но Рацлава не слышала. Ее бельма закатились, окровавленные пальцы передвигались сами, а душа летела в теле дикой утки. Над людьми и телегами, вдоль запахов липы и хвои.

Благодаря таким полетам она лучше ощущала цвета и ароматы. Зрение, настоящее, полное зрение ей не давалось – пока. Однажды, Рацлава надеялась на это, она сможет целиком влиться в чужое тело. Подчинит себе кости, сухожилия, язык – и глаза. И, боги, великие ее боги, она сможет видеть. Но сегодня девушка, соседствуя с душой утки, расплавляла крылья на лентах запахов, скользила по восточному ветру и ныряла в воздушных потоках. И как же ей было хорошо.

Рацлава понимала, что после этого полета она не сможет играть весь следующий день. Играть в полную силу – чтобы свирель резала ее пальцы и пила тягучую кровь. Без жертв для Рацлавы не существовало настоящей, волшебной музыки. Ярких полотнищ историй, чужих смеха и слез. Она могла посвистывать, словно пастушонок на дудочке, и кожа ее оставалась цела – так она играла за ночь до Божьего терема и так она будет играть, если снова разрежет себе руки до мяса. Но это не то. Это не сила древесной колдуньи Кёльхе и певцов древности.

Рацлава в теле утки не могла полностью управлять крыльями. Птичья душа теснилась где-то около и ограничивала ее простор. Ничего, ничего – сегодня девушка довольствовалась и этим. Но сердце Рацлавы сладко щемило при мысли, что когда-нибудь она сумеет упорхнуть к льдистым морям. К пескам, что лежат на юге. Оставит под собой другие обозы и отряды, идущие на войну, услышит незнакомую речь и впитает в себя сотни, нет, тысячи новых запахов. А сейчас Рацлава взмыла над верхушкой ели и, подчинившись утке, гортанно прокричала. Обогнула деревья и прочертила в высоте круг над караваном.

В средней повозке сидело ее тело, мягкое, как пух, и белое, как молоко. Рядом ехали люди – для нее они были не больше кровавых подтеков на рукавах. Птичье тело лучше переносило сентябрьский морозец, и Рацлава совсем не ощущала холода. Воздух приятно всколыхнул узорные, бурые с рыжим перья, и душа утки испуганно зашевелилась: птица захотела вернуться к реке. «К реке так к реке», – согласилась Рацлава, но в это мгновение, спустившись ниже по ветру, она поймала две дорожки удивительных запахов. Они исходили от двух молодых мужчин, пустивших своих коней лихим бегом и опередивших весь караван.

От первого веяло медом и хмелем, лисьим мехом и осенней листвой. От второго – гнилой осокой и тленом. Будь у Рацлавы нос, а не клюв, она бы сморщилась. Ее так заинтересовали эти запахи, что, пересилив душу утки, девушка нырнула вниз. Но, упустив птичье горло, ей пришлось прокричать во второй раз. Рацлава не понимала, что в руках у обоих мужчин были луки, и тот, что будто бы гнил изнутри, спустил тетиву.

Стрела пробила горячее птичье сердце. Кровь залила светлую грудку, а нутро разодрало кряканье – Рацлава поняла, что падает.

Когда она очнулась в своей повозке и в своем теле, то согнулась от страшной боли. Она обвила себя руками и часто и испуганно задышала, к ужасу Хавторы, еще несколько минут не откликаясь на свое имя.

Закат в тот день был бархатно-оранжевый. Темнело – вязкие сумерки наползали на леса и расставленные походные шатры, чернили небо, оттеняя пляшущие языки пламени. Медно-рыжие, как тугие косы, змеящиеся по могучим плечам Тойву, сидевшего рядом с Оркки Лисом, – одна ладонь лежала на колене, вторая поднесла чарку к губам. Сам Оркки Лис смеялся над какой-то шуткой и поглаживал остроконечную пшеничную бородку. Злой горячечный Скали, очень худой, с черными волосами и усами, с глазами как две пробоины, скалил зубы и почти не притрагивался к еде. Гъял жевал табак, Безмолвный – мясо. Вис и Корноухий играли в ножички.