– До меня доходил слух, что черногородскому воеводе понравилась твоя игра на свирели, – уронила Совьон, ставя ногу в стремя. И заметила, что Рацлава тут же вцепилась в холку грозного вороного. – Видимо, это было правдой.

…Чего пастушья дочь боится больше, чем дракона?

Трудно было найти коня быстрее и выносливее, чем страшный, с отрезанными губами, верный спутник Совьон. Он легко, будто не чувствуя на себе никакой ноши, взобрался на холм, к каравану из повозок и вьючных лошадей – они были нужны не только на случай, если чья-то лошадь охромеет. В горах телега с припасами могла сойти с пути и сорваться в пропасть. Ее могло накрыть обвалом. Провизию не стоило держать в одном месте – и так же Оркки Лис думал о сокровищах.

Еще в Черногороде Тойву пригрозил отрубить пальцы всякому, кто рискнет к ним прикоснуться. Но на первой ночной ставке Оркки Лис залезет в телегу и перенесет часть дани в тюки с едой. Тойву, конечно, узнает об этом следующим утром. И Оркки, конечно, останется с целыми пальцами.

Драконью невесту вернули в ее повозку, к старухе-рабыне из Пустоши, и предводитель удовлетворенно кивнул Совьон. Женщина задумчиво сжимала и разжимала ладонь, а ее вороной конь фыркал и опускал тяжелые копыта на тонкие, местами пожелтевшие травинки и затвердевшую землю.

– Кто она такая?

– Дочь Вельша с Мглистого полога. – Тойву, подбоченясь, смотрел вдаль. Тем временем Оркки отстал от него, чтобы ехать вровень со своими людьми, и Совьон воспользовалась случаем.

– Что за Вельш?

– Пастух, женившийся на дочке мельника. Он сильно задолжал кому-то в Черногороде – его сыновья приехали расплачиваться и взяли Рацлаву с собой.

Придерживая поводья одной рукой, Совьон погладила клюв беспокойно трепыхнувшегося ворона.

– Зачем ее увезли так далеко от дома? Она же слепа.

– Слепа, – согласился Тойву. – Говорят, она сильно заболела, еще в младенчестве, и потеряла зрение. А дело было в голодную зиму. – На этих словах Совьон прикрыла глаза. – Мать отнесла ее в лес, и – нет, не спрашивай меня, почему она выжила. Никто не знает. Девки при княгине щебечут, что к порогу ее принесли волки. А Оркки настаивает, что не выдержал кто-то из ее семьи.

– Ты не ответил на вопрос, – оправившись, спокойно заметила Совьон. – Зачем братья привезли ее в Черногород?

Мужчина вздохнул и запустил пальцы в гнедую конскую гриву.

– Тот купец, которому задолжал пастух с Мглистого полога… Пошли слухи. О том, что в его доме живет девушка и из ее свирели песнь льется, как из соловьиного горла.

– Купец простил Вельшу долг?

– Доплатил, и Рацлава осталась жить у него.

Совьон вскинула широкую рассеченную бровь, хотя и не выглядела слишком удивленной.

– Ее братья были рады.

– О да. – Тойву похлопал коня по шее. – Ведь они этого и добивались. Позже наш старый, закаленный в боях воевода пустил слезу, слушая ее. И я тоже ее слышал – за ночь до того, как девушка вошла в Божий терем.

Совьон выжидающе смотрела на него, и предводитель невесело рассмеялся.

– Я, – Тойву облизнул губы, – остался разочарован. Красиво, но не настолько, чтобы сойти с ума. Уверен, в одном только Черногородском княжестве можно найти сотню куда более искусных пастушков. – Он криво улыбнулся и продолжил вкрадчивым полушепотом: – Так скажи мне, Совьон, кого мы везем Сармату? Одаренную деву или ведьму?

Повисло молчание, и наконец Совьон покачала головой.

– Я не знаю, – ответила она. – Я не знаю… Драконья невеста не ведьма и, похоже, не слишком одарена, но…

Новое молчание нарушали лишь скрип мерзлой почвы под копытами и колесами да разговоры людей за спиной.

– Ладно. – Тойву уверенно повел плечами. – Кем бы она ни была, к зиме она окажется в чертогах Сармата, и пусть боги решают ее судьбу.

– Пусть боги решают, – согласилась Совьон и вскинула лицо к небу.

Белесый луч солнца мазнул ее по синему полумесяцу на скуле.

Рацлава сидела в повозке, когда ее пальцы снова начали кровоточить. Прежде чем девушка поняла это, она испачкала платье на коленях – багряные, княжьего цвета капли растеклись по витиеватому узору, вышитому серебряными нитями, хотя Рацлава не видела ни багрянца, ни серебра. Раньше ее одежды часто бывали в крови, и сестры говорили, что даже на выстиранных юбках и рукавах оставались побледневшие алые пятна.

– Матушка. – Она провела рукой над бровями, будто пыталась скинуть невидимую пелену. – Пожалуйста, помоги мне.

Старуха делила с ней повозку и обязывалась исполнять любую ее прихоть. Жилистая, желтокожая, как и многие жители Пустоши, Хавтора, дочь Ошуна, прятала голову под шерстяным шафранным покрывалом и заплетала седые и жесткие, словно проволока, волосы в два пучка на затылке. Ее сухие руки покрывали веточки красных татуировок, а шею окольцовывал широкий рабский ошейник.

– Вих шарлоо, – промурлыкала она, поглаживая пальцы Рацлавы. – Я позабочусь о тебе.

Любая красавица ужаснулась бы, если бы только увидела ладони драконьей невесты. На них не было ни следа трудовых мозолей, но кипенно-белая кожа плохо переносила мороз, краснела и лопалась, застывая на костяшках розоватой коркой. К тому же по пальцам тянулись неизвестно откуда взявшиеся шрамы и плохо заживали борозды ран, тонких, будто оставленных лезвием ножа. Они схватывались новой кожицей и тут же открывались снова.

– Халь фаргальд, – покачала головой Хавтора, перевязывая пальцы тканевыми лоскутками. – Кто порезал тебя, ширь а Сарамат?

Старуху не трогало ни то, что ее подопечная ничего не видела, ни то, что она принадлежала к народам Княжьих гор, – их в степной низине считали захватчиками. Рацлаву назвали невестой Сармата-дракона, и за это Хавтора была готова целовать ее искалеченные руки и исполнять любой приказ.

– Меня никто не резал, – покачала головой Рацлава.

Отпустив ладони, Хавтора дотронулась до красно-розовой коросты у нее на лице и шее.

– Это от холода, верно, ширь а Сарамат? Ну ничего, ничего… Дыхание твоего господина жарче пламени подгорных плавилен. Он согреет тебя. – Старуха тихо засмеялась. – Сколько тебе лет? Шестнадцать? Семнадцать?

– Девятнадцать.

– Ты засиделась в девушках. – Желтые пальцы потрепали круглую белую щеку Рацлавы. – Но теперь ты станешь хозяйкой Гудуш-горы, Матерь-горы по-вашему, и все подземные народы будут кланяться тебе и рассыпать перед тобой невиданные богатства. – Она устроилась на подушках напротив девушки и, скрестив ноги в коричневых шароварах, подперла подбородок кулаком. – Возможно, ты даже встретишь Чхве, искуснейшего кузнеца, который ростом в полчеловека. Что он выкует для тебя? Ожерелье из огней чрева горы? Корону из обломков великанских пальцев?

– Глаза, – обронила Рацлава, и свет, просочившийся в окно повозки, тускло сверкнул на ее молочных бельмах.

Не успело зайти солнце, как случилась первая неприятность. Мерно покачивающаяся телега драконьей невесты и ее рабыни подпрыгнула, противно заскрипела и накренилась: камень, прокатившийся под ногами лошади, попал в колесо. От неожиданности Рацлава не смогла удержаться, и ее резко повело в сторону. Ударившись о стену повозки, девушка разбила себе подбородок.

– Нарьян, песий ты сын! – взревел где-то обычно сдержанный Оркки Лис, и из его рта полился поток отборной черногородской брани. – Тойву, всыпь этому вымеску тридцать плетей, и раз он не может усидеть на вожжах, то пусть идет пешком!

– Хая адук, – зашептала Хавтора, обнимая Рацлаву за шею. – Жинго-ка, ширь а Сарамат?

Рацлава понимала, что всё – дорогие одежды и забота старухи с Пустоши – досталось не именно ей, а случайной девушке, отданной Сармату на растерзание. Но она не раздражалась и не дерзила, аккуратно носила платья и украшения и вежливо говорила с Хавторой – но только не в этот раз. Не успев вытереть кровь с подбородка, Рацлава грубо отпихнула кинувшуюся к ней рабыню.