Она была красива и внушительна, воронья женщина. Тонкий прямой нос, широкие брови, одна из которых – рассеченная. Густые волосы, заплетенные в нетугую косу – голову окутывал иссиня-черный ореол. И если бы Совьон не была так сильна и мужеподобна, многие воины сошли бы по ней с ума.

Осаженная, Хавтора сгорбилась, хотя мгновенно ощерила зубы в лукавой улыбке.

– Так тому и быть. Но я думала, что ширь а Сарамат, драконьей невесте, мерзко слушать подобное.

Возможно, Сармат – человек, а возможно, вечно крылатый ящер. Но чем его считают слабее, тем Рацлаве легче.

– Ты ошиблась. – Девушка поправила длинный рукав платья, наполовину лежащий на подстилке. – Прости ее, Та Ёхо.

Высокогорница не думала обижаться. Она махнула рукой, свободной от рога, показывая, что тема исчерпана.

– Ссоры – не лучшая музыка для моих ушей, – заметила она. – Но если мы заговорить о музыке, Раслейв, я видеть свирель у тебя на груди. Ты не хотеть сыграть?

Рацлава готова была поклясться, что Совьон напряглась. Она даже задышала по-другому, одновременно глубоко и рвано. Мускулы под ее рубахой затвердели, шея застыла. Но лицо – и Рацлава не знала об этом – осталось совершенно невозмутимым.

– Я бы с радостью, Та Ёхо, – девушка покачала головой, – но у меня болят пальцы. – Она провела ладонью, перевязанной лоскутками в засохших бурых пятнах.

Это правда. Старый черногородский воевода дался ей слишком тяжело.

– Мне очень жаль.

– Пустое, – отмахнулась Та Ёхо. – Сыграть когда-нибудь в другой раз. Лечить свои пальцы!

Усмешка тронула маленький пухлый рот Рацлавы.

– Хорошо. Вылечу. – Нет, ее пальцы никогда не заживут. И боль никогда не уйдет. Иногда она становилась такой сильной, а крови лилось так много, что Рацлава не держалась на ногах. Но придет время, и она будет падать после более искусных песен. А потом перешагнет и их.

– Чем же ты так сильно изрезала руки, Рацлава с Мглистого полога? – Дыхание Совьон выровнялось, а голос напомнил упругое дребезжание металла. – Разве у тебя есть нож? Возможно, кто-то напал на тебя или лекари вскрыли тебе жилы?

Девушка погладила перекинутую через плечо косицу. В висках застучало, и Рацлава, медленно поведя едва запекшимся подбородком, выдавила ответ. Он пришел на ум раньше всего:

– Я упала.

Хавтора вскинула руки, округлила губы и закачала головой. Дай ей волю, она бы разразилась стенаниями.

– Наверное, в лесу? – подсказала старуха.

– В лесу, – ухватилась Рацлава, чувствуя, что Совьон ей ни капли не верит. – Распорола кожу о терновый куст.

Позже девушка поняла, что ложь выглядела жалкой. Когда она пошла в лес? Зачем? Как ее могли выпустить пристроенные няньки? А ведь, судя по крови, это случилось совсем недавно.

– О терновый куст, – выдержав паузу, повторила воительница. И сухо добавила: – Будь осторожнее.

Ветер сменился, и от Совьон так сильно дохнуло полынью, что Рацлава вздрогнула.

Место из ее сна окружали льдисто-голубые фьорды. С мягкой травой на склонах и с водопадами, стелющимися по породе, как фата по стану юной невесты. Мглистый полог, родина Рацлавы. Она, почему-то в своем роскошно-нежном платье с длинными рукавами, стояла на скале, обдуваемой холодными и пряными ветрами.

Во сне скала переходила в лес, из которого выступало сказочное дерево. Его кустистые ветви тянулись к бездонному небу, и в листве шумели птицы. Дерево цвело. Лепестки розовые – словно рассвет. Белые – будто молоко. Желтые – как робкое весеннее солнце, и голубые, напоминающие едва сломанный лед на ручье. Дерево смотрело на Рацлаву лицом могущественной женщины, и не так, как глядел безжизненный Шестиликий столп. Это была древесная колдунья. Ветви – ее руки. Перекрученные, уходящие в землю корни, – обездвиженные ноги. В листве-рукавах чирикали птицы.

Рацлава боялась этого сна. Бледная и босая, она стояла на скале, и через пару шагов от нее на камень наползал чернозем. Девушка попыталась вернуть себя в шатер, где слышались пение цикад и чужое посапывание, но сон держал цепко.

– Кёльхе… Отпусти меня, Кёльхе…

Древесная колдунья, которая казалась еще больше, чем была в настоящем, повела руками-ветвями. Птицы порхали над цветами и щелкали клювами из густой кроны. Лубяные губы Кёльхе распахнулись, а глаза – как хорошо, что Рацлава не видела ее светло-серых, как талый снег, глаз, – полоснули воздух, будто нож – плоть.

– Отдай, – зашипела листва. – Воз-зврати, воровка, то, что украла, воз-зврати.

– Без-здарность, – раздался клекот в птичьих клювах. – Воровка, воровка! С-святотатс-ство, предательс-ство, из-змена…

Молчала одна Кёльхе, плавно шевеля ветвистыми руками. Рацлава зажала уши, когда ветер, поднимаясь с ее корней, просвистел: «с-свирель, с-свирель».

Сон отшвырнул ее на несколько лет назад. Рацлава осязала седые, вплетенные в кору волосы древесной колдуньи, аромат весенних цветов, реки под обрывом, несущие холодно-пряную воду к холму, где ходили стада пастуха Вельша. Чувствовала и кружевное оперение птиц Кёльхе, прохладу их зрения и остроту голоса.

Мгновение, и сон сменил ее платье на исподнюю рубаху, щекочущую лодыжки. Рацлава начала пятиться спиной, спотыкаясь о камни, но не отнимая ладоней от ушей. К ней подлетели птицы и начали трепать ее косы, вырывая из своего нутра: «Воровка! С-свирель!». Ветер лизал проросшие руки колдуньи.

И тогда Кёльхе закричала.

Это был не визг женщин, в чьи дома зашли каменные воины. Не стон матерей, чьих детей сбрасывали со скал в заливы. Не плач вдов, не рев сирот. Это был нечеловеческий, хрустально-пронзительный крик, от которого разбивались фьорды. Мучительный. Чудовищный. Предсмертный. Птицы рванулись к небу и скрылись в тумане. Кора на теле Кёльхе начала лопаться и выворачиваться. Из порванных жил потек древесный сок. Цветы облетели, и ветер швырнул Рацлаве мертвые лепестки. Стиснув голову, девушка отступала и отступала, пока ее нога не соскользнула в пропасть.

Рацлава падала со скалы медленно, в негаснущем дребезге последнего вопля.

Она очнулась на смятых простынях – рубаха задралась выше колен. В шатре пахло утренней сыростью. Сладковатой росой, вчерашним костром и илистой рекой. Рацлава сжала свирель и, не отпуская ее, сползла со шкур. На ощупь, запутавшись в чужой постели, перетрогав почти весь шатер изнутри, чудом не наступив на Хавтору, она вышла наружу.

Это было раннее утро, многие еще спали. На голубом небе стыли облака, веяло туманом и кристально-чистым сентябрьским морозцем. Пальцы Рацлавы свело жгучим желанием играть. Сейчас – и играть до горячей, соленой крови.

У входа сидела Совьон и точила кинжал.

– Здравствуй, – сказала Рацлава хрипловатым голосом. – Пожалуйста, отведи меня к реке.

Ее босая ступня опустилась на мелкие приречные камешки, которыми был усыпан весь склон оврага. Придерживая подол, очень аккуратно, Рацлава начала спускаться. В какой-то момент она все-таки оступилась и прежде, чем ее подхватила Совьон, попыталась уцепиться рукой за откос. Но нащупала только все те же камни, покатившиеся под ее пальцами. Ладонь заныла: будет еще одна ссадина, такая же, как на подбородке. Для слепой у Рацлавы слишком тонкая кожа.

Вода, лизнувшая ее ноги, была обжигающе ледяной. Стиснув зубы, Рацлава двинулась вперед. Совьон стояла на скате повыше нее и наблюдала взглядом охотника. Девушка не знала этого, но у нее проскользнула озорная мысль о побеге. Сколько шагов она сумеет сделать до того, как Совьон схватит ее за косы? Два? Один?

Река уже плескалась у ее бедер. Рубаха намокла и отяжелела, и, потянув за кожаный шнурок, Рацлава подняла свирель. Пальцы свело знакомой болью. Девушка давно разложила ее на ощущения – это была сладкая, немеющая, бесконечная боль. Зажав одно отверстие указательным пальцем, Рацлава наполнила дыханием белую косточку, украшенную витиеватой резьбой, и над рекой потянулся первый звук.