— И зачем?

— Вот это самый интересный вопрос. Думаю, мы уже упустили шанс на него ответить. Но, очевидно, если они пошли на такие меры — мы наткнулись на что-то потрясающее.

— Тогда… нужно разобраться с единственным вопросом, который нам по силам, — написал я.

***

Операция должна быть рутинной и безопасной — по крайней мере, так меня успокаивали врачи. При этом у них на лицах было написано: «мы понятия не имеем, что сейчас произойдет».

Я снизил чувствительность обратной связи до минимума, но место ожидаемого вмешательства все равно ощущалось. Тогда Габриель провел местную анестезию, и вместе с каким-то неизвестным мне напарником приступил к работе.

Многострадальную кожу на затылке, только успевшую принять нормальный вид, снова пришлось подвинуть. Затем врачи долго возились с металлической пластиной, заменяющей мне кусок черепа: похоже, крепилась она как-то нестандартно. Я не почувствовал, когда ее наконец сняли, но понял это, когда один из врачей икнул.

Мун присутствовал здесь же, у меня за спиной, в таком же стерильном врачебном облачении. Врачи расступились, пропуская его получше рассмотреть открывшуюся картину. Я слышал, как он вздохнул, так ничего и не сказав. А затем передо мной открылся диалог видеовызова.

«Принять»

Командир, решив обойтись без лишних слов, просто передавал мне то, что видели его собственные глаза. Этого оказалось более чем достаточно. И поначалу у меня возник только один вопрос.

На кой черт устройству, находящемуся внутри черепной коробки, светодиодная индикация?!

***

Нет, конечно, я уже догадывался, что увижу. И, тем не менее, не верил своим глазам. Равно как и все остальные. Реальность оказалась не просто бредовей, чем мы ее себе представляли, а бредовей, чем мы могли себе представить.

Какой-то небольшой части меня — видимо, безбашенному исследователю, который так хотел в космос — развитие событий даже нравилось, поскольку обещало еще более глубокие переделки в будущем. И эта часть сейчас тихонько посмеивалась над остальными «пессимистами», обессилено бродившими по замкнутым кругам логики.

Как там говорят — отрицание, гнев, торг, что-то еще... принятие. Отрицать очевидное у меня никогда не получалось, поэтому основной эмоцией стал гнев. Благо, у него была четкая цель: Винсент Лоран.

«Что ты, старик, вздумал поиграть в бога? Мало нам было проблем?..»

Хотя, если задуматься поглубже… В чем я его обвиняю? В том, что создал меня — если это вообще его работа? Но альтернативной для меня было бы просто несуществование — разве я выбрал бы ее?

Шальная мысль промелькнула в моей голове. Одна из тех, при виде которых сознание шарахается в сторону с выражением «я ни при чем», которые внезапно возникают из ниоткуда и так же исчезают. Состояла она в следующем: если я прострелю себе голову, то разожмется ли палец, держащий курок, или пистолет так и будет палить во все подряд, пока не кончатся патроны? У обычного киборга палец разжимается — это я точно знал.

Но вот перед кем Винсент точно виноват, так это перед оригинальным Стивом. Который почти наверняка мертв. Интересно, может ли в нашем законодательстве человек стать жертвой преступления посмертно?

А ведь я и правда имею мало общего с тем Стивом. В отличие от него, я бы ни за что не связался с военными, не смог бы расположить к себе слишком импульсивную и самодостаточную Мишель, не решился бы на большую часть его поступков... Он был гораздо самоувереннее меня. И как можно было не заметить такой очевидной подмены раньше?

Мун тем временем с головой ушел в расследование. Он отменил все задачи, которые мог, а остальные передал вниз по цепи командования. Похоже, он видел в ситуации какой-то еще более глубокий смысл, который его сильно беспокоил. Уже через час после операции он пришел поведать о своих результатах.

Я сидел один в выделенной для меня жилой комнате штаба, плотно сжавшись и глубоко погрузившись в экзистенциальные терзания. Мун намеренно шел громче, пытаясь, наверное, звуком шагов заменить слова, которых у него не было. Я подождал, пока он остановится, и лишь затем поднял глаза.

— А ведь прототипы нейросетей, способных проходить тест Пенроуза, все-таки существуют официально. Пока только в лабораториях. Хотя на людей они ни капли не похожи, — тихо проговорил он.

Это я уже и так знал. Но не знал, что искать дальше.

— Ты ведь догадывался об этом? — неожиданно для самого себя спросил я. Кислородная маска усиливала и без того мертвенную интонацию моего голоса еще на порядок, так что его звучание отдавалось мурашками даже на моей собственной спине.

— Я? Нет. Я предполагал, что ты чего-то мне недоговариваешь, думал, быстро пойму, что именно… Но я и предположить не мог, что кроличья нора может быть так глубока, — проговорил Мун.

— Но ты не побоялся сразу взять меня в свой штаб?

— До недавних пор нам некого было бояться, — грустно усмехнулся Мун.

— Как думаешь, был бы мир лучше, не умей мы генетически модифицировать людей? — снова перевел тему я.

Мун не задумался ни на секунду.

— Конечно, нет. Любую технологию можно обратить в оружие, но это аргумент не против технологии. Генетическая модификация уже спасла на три или четыре порядка больше жизней, чем разрушила. Тем более, что ее альтернатива — естественный отбор.

Сообразив, что я пытаюсь передать ему инициативу, Непобедимый продолжил:

— Я далеко не философ, но некоторые выводы напрашиваются сами собой. Во-первых: наше происхождение не имеет значения, если непредвзятый наблюдатель не может указать, чем мы отличаемся от других людей. Не в вопросах физиологии, а по сути.

— Почему?

— Потому что не все вопросы вообще имеют ответ. Нельзя точно сказать, кто является человеком, а кто — нет. Это как с религией. Невозможно точно сказать, существует бог или нет — вопрос изначально поставлен таким образом, что не может иметь ответа. Нам приходится решать для себя, что более вероятно, и жить, исходя из этого решения.

— И самое сложное — жить…

— Если задуматься — твоя природа не мешает тебе жить. Скорее даже наоборот. Мешает лишь твое отношение к ней. Как только ты победишь его, жизнь сразу наладится.

— Логично. А как его победить?

— У всех по-разному. Мне нужно было простить Китай. Без гнева, который их подпитывал, остальные эмоции вскоре прошли.

Я не знал, что еще сказать. Поэтому Мун снова принял инициативу:

— Мы тут с парнями подумали… Если предположить, что эти гиноиды из Бостона… такие же, как ты, то это объясняет все, что там произошло. И сигнал, и попытку убрать свидетелей… Ну и континуум новых трудностей появляется, как обычно. Но доказать это теперь практически невозможно.

Затем командир отвернулся, и пару минут мы оба думали о своем. Наконец, придя к какому-то заключению для себя, он спросил:

— Когда ты готов идти в НИИ?

***

Безлунная ночь закрывала плотным слоем тьмы все, что не было специально освещено — а мало у кого была энергия на лишнюю подсветку. Редкие прохожие вынуждены были надеть специальную одежду с пьезоэлектрическими «фарами», чтобы, по крайней мере, не натыкаться друг на друга. На крыше третьего корпуса НИИ нейрофизиологии виднелись лишь четыре красных маяка, обозначающих углы здания для авиации. Даже посадочная площадка не была освещена — видимо, никто в ближайшее время не собирался ей пользоваться.

На самом деле, весь город был освещен так слабо, что даже из его центра на небе ясно просматривались звезды. И некоторым это казалось насмешкой над человечеством. Напоминанием о тщетности наших попыток бороться с темнотой, да и с естественным порядком вещей в принципе.

С другой стороны, возможность смотреть на звезды по ночам словно бы повлияла на восприятие горожан. Благодаря современному образованию все знали, что представляет собой космос. Это безграничная, безжизненная тьма, которая не прощает ошибок, и которой нет никакого дела до нас. Лишь одна несоизмеримо крохотная точка — исключение из общего правила. И мы едва ее не уничтожили. Мурашки на спине, возникающие от этой мысли, действовали иногда не хуже, чем уголовные статьи за экологические преступления.