— Здесь не прочтешь. Каракули, и почти букв не видно — выцвели. А вот ясно:
«…Меня взяли в плен турки… кто найдет — выкупите… по Новороссийскому… на 27 версте под грушей с отломанной…»
— Не пойму!
— Веткой!
— Нет, с отломанной верхушкой.
— Верно, верно, с отломанной верхушкой!
«…в ста шагах от верстового столба зарыта…»
— Тут совсем пятно. Больше не видно. Сгнила бумага.
У Мишки дрожали руки.
Все молчали.
— Дай мне посмотреть, — сказал Ленька. — Нет, больше ничего не видно. Ребята, я понял! По Новороссийскому шоссе! Это от нас десять верст!
Ребята оцепенели.
— Правда!
— Конечно!
— Там зарыты деньги!
— Мы его выкупим!
— Кого? Дурень!
Никто не заметил, как ушли Верка и Фрося. Никто не заметил, как полил дождь. Шурка Фролов бежал домой, прижав бумажку к своей костлявой груди. Корненко опередил его. На балконе стучали ложки, все сидели за столами.
— Мы нашли!.. — крикнул Корненко.
Больше он не мог говорить.
— Его взяли в плен турки! — крикнул Шурка, размахивая письмом.
— Что? Кого?
Ребята повскакали с мест.
— Под грушевкой зарыты деньги!
— Где? Где?
— На шоссе, около нас!
— Где?
— На 27 версте!
— Так это ж семнадцать верст!
— Нет, по шоссе десять!
Наконец прибежали Чистяков, Александров и Мишка Волдырь.
— Я с Ленькой кувыркался, еще тут Верка подплыла, потом мы нырять стали, а Волдырь кричит — бутылка! — захлебываясь, рассказывал Пискля. — Горлышко у нее засургучено, красным сургучом.
— Я бутылку — кок, — а в ней бумажка, — вставил Шурка.
— Идем копать!
— Где там! Сегодня не успеем!
— Десять верст!
— Нужно приготовить лопаты…
— Моя по первому!
— Моя по второму!
— По третьему!
— По четвертому!
Все лопаты были заняты. Шурке и Волдырю пришлось только по большому кухонному ножу.
Казалось, день никогда не кончится. Лопаты наточили — в блеск.
Утром, чуть рассвело, Шурка ткнул Чистякова в бок.
— Идем, пора.
Пошли Шурка, Чистяков, Корненко, Волдырь, Александров и Карасев.
Первых пяти верст не заметили. Потом стали понемногу приставать.
Александров сказал Щурке:
— Понеси, Фролов, немножко лопату.
— А копать дашь?
— У тебя ведь есть нож.
— Сам копай ножом. Понесу я тебе! ишь! — Шурка подмигнул Волдырю. — Холуев ищет.
— Чего ты…
— Знаю, знаю, нету, брат, холуев, — в семнадцатом году отменили. Дудки.
Наконец, 26-я верста, вон видна уж 27-я.
Побежали. Вот он, столб.
— Сто шагов!
Все пошли от столба в разные стороны, отсчитывая шаги.
Двадцать. Сорок. Пятьдесят. Восемьдесят. Девяносто. Сто!
— У кого грушевка?
— Вот! Вот! И верх обломан! Ей-ей, она — завизжал Карасев.
Все к нему.
Конечно, она — не иначе. Как раз под ней бугорок насыпан, вроде холмика.
— Рой, ребята!
Лопаты застучали о лопаты. Шурка и Волдырь толклись тут же со своими ножами.
Раз, раз, раз. Идет дело. Земля мягкая, рыхлая, лопата входит в нее, как в масло.
С поларшина глубины.
— Погодите, я влезу в яму.
Шурка взял у Корненки лопату, прыгнул в яму; двоим в ней не уместиться; копает один.
Минут десять — устал; работает Волдырь.
Однако! Уже добрый аршин!
Ребята устали. Промокли до нитки: пот в три ручья.
— Ну его, ничего здесь нет! — Корненко бросает лопату. — Вранье!
— А ты что думал, деньги сверху, в грязь кладут? Клад откопать — не шутка. У нас в деревне один чудак десять лет рыл, пока горшок с золотом нашел, — сказал Карасев.
Еще полчаса.
Вдруг у Шурки под лопатой что-то звякнуло.
— Есть, нашел! — крикнул он и сунул руку в землю.
— Гадина! Там стекло!
Он выдернул руку, по пальцу текла кровь.
— Опять бутылка! — крикнул Волдырь; осторожно вытащили из-под земли и из осколков пожелтевшую темную бумажонку, свернутую трубкой.
— Вот она!
— Читай скорей!
«Ройте на 22 версте у ручья, на запад от водопада 55 шагов под камнем».
— Здесь ясно.
— Больше ничего не написано.
— Что это он сразу не спрятал?
— Дурень! Чтобы верней было!
— Нисколько так не верней.
— Эта бумажка в воде не мокла.
— Вот кабы ту всю прочесть, это — да!
— Наверно, большой клад.
— Идем скорей.
Две версты прошли, сели отдыхать. Совсем измаялись.
24-я верста.
23-я верста.
22-я верста.
Водопад.
— Где запад?
— В той стороне.
— Солнце оттуда всходит, значит, напротив. Пятьдесят пять шагов.
Раз, два, три… девятнадцать, двадцать, двадцать один…
— Левей немного!
…пятьдесят два, пятьдесят три, пятьдесят четыре…
— Где же?
— Мы неправильно взяли. Нам правей нужно. Пересчитали. За колючим кустом ежевики — плоский, широкий камень, на нем крест, врезан ножом.
— Здесь, конечно, здесь!
И земля рыхлая.
Рыли быстро десять минут. Потом пошло медленней. Очень устали.
Шурка трясется от волнения.
Сейчас найдут. Еще немножко. Еще удар, еще, еще.
Мягкая рыхлая земля, как будто недавно ее копали.
Скорей, скорей!
Ленька Александров и Пискля отдохнули и прыгнули в яму. У них дрожали руки.
Раз два, раз два, раз два.
Карасев сменил их. Его скуластое лицо стало красным, глаза налились кровью, на руках вздулись синие жилки.
— Есть!
На рыхлую кучу вместе с землею вылетела бутылка. Такая же, — зеленая, квасная.
— Опять записка!
Дзин!
Щурка, Чистяков, Ленька, Волдырь, Пискля и Карасев стукнулись головами.
Желтая, плесневая, истлевшая бумажка.
Почерком Верки Хвалебовой на ней написано:
«Будете без нас ходить к костру?»
XIX. Старый друг лучше новых двух
Ребята, на этот раз и мальчики и девочки вместе, — сидят у костра, и дядя Сережа рассказывает им о том, как ему случилось однажды попасться в медвежий капкан. Оставим их у костра и посмотрим, что делает в Туапсе курносый московский оголец.
В прибрежном морском песке живут червячки — бокоплавки, похожие на наших мокриц. Когда они подохнут и подгниют, они начинают светиться ярким голубым светом. Так, теперь, — каждая волна, выбегая на берег, оставляла на песке ожерелья немигающих огоньков. Ночь была темной, и потому весело и ярко светились в воде голубые искорки. Ласковые волны играли огоньками, перебрасывали их из стороны в сторону, то выносили их на сушу, то увлекали их вглубь. Огонек, уходя в глубину, бледнел и таял.
Рыбаки тащили из воды сети. До сетей было еще далеко, пока только мокрая черная веревка вытягивалась из темноты. Сеть тащили с двух концов, но людей у второго конца не было видно. Здесь же, около Кочерыжки, работало семь человек. Каждый из них, подойдя к самой воде, обвивал лямкой веревку сети, откидывался назад и, влегая поясницею в лямку, как лошадь влегает в хомут, медленно, по щиколотку увязая в песке, отступал назад, — шаг за шагом, покуда не приходил ему черед снова перехватывать веревку впереди товарищей.
Кочерыжка сидел у корзин с перемётами и насаживал мелкую рыбешку — феринку — на бесконечный ряд крючков, привязанных к длинной, смоленой веревке. Крючок сразу впивался в наживку, и упругий перемёт ровными кольцами ложился в пустую корзину.
Высокого роста, с плечами в косую сажень, крепко влегал в лямку статный парень и, перебирая струны балалайки, пел:
Ты скажи, моя дочка,
в кого ты влюблена…
И коренастая рыбачка, Маруська, которая, высоко подоткнувши подол, шагала вровень с дюжими хлопцами, туже натягивала лямку и подхватывала:
Я скажу тебе, мама,
в кого я влюблена…
