— А мы соли насыпем.

Наконец, донесли. У ручья поднялся такой шум, что даже Шурка не утерпел: накинул простыню на горячие, намазанные вазелином, плечи, отставил в стороны локти, чтобы не натягивалась кожа на спине и, взлохмаченный, веснущатый и костлявый, выскочил из спальни.

— Батюшки, и это все мне!

— Открывай рот пошире!

— А то, думаешь, не справлюсь? У меня зубы — во, я с быка шкуру сдеру зубами — с одного разу, от хвоста до головы! — подмигивает Шурка и шмыгает носом. — А знаешь, — говорит он Волдырю, — мне его всего и не нужно. Мне бы окорочек, фунтиков в пять. Уж я ел бы! Щеки бы стали красными!

Тем временем Чистяков побежал на кухню.

— Тетя Феня, нам соли нужно!

— Зачем тебе соль?

— Мы ската принесли. Нужно ручей посолить, он в пресной воде жить не будет.

— Выдумаешь, тоже!

Соли тетя Феня не дала, однако, пошла посмотреть ската.

Подошла, на чудище посмотрела и постановила:

— Ежели оно захочет — и в пресной воде будет жить. А не захочет — все одно помрет.

Скат, видно, жить не захотел, и часа через два подох. Его выпотрошили и положили на стол, чтобы зарисовать. Взялся за это главный спец, — Александров.

Потом решили ската изготовить на ужин. Тетя Феня даже руками замахала.

— Этакую дрянь жарить! Да я пальцем до нее не дотронусь. Жарьте сами, если хотите.

Чистяков засучил рукава и взялся за дело. Когда он нарезал мясо на куски, его взвесили; в нем оказалось полпуда.

Вера Хвалебова и Фроська принялись жарить его. Мясо было вкусное, но немного сладковатое; долго потом еще ребята вспоминали, как недостаточно прожарены были большие, сочные куски.

— Не надо было стоять над душой, — отвечала Фроська, — вот и дожарилось бы.

Тем и кончился этот день.

Когда рубанишь доску и разойдешься во всю, так что стружки ровными завитками побегут из-под руки, — непременно наскочишь на гвоздь. И если соберется команда в далекую прогулку на лыжах, — как на зло пригреет солнце, — и плакало твое веселье.

Так и тут. Все было готово к ночевке у костра; приготовлен был котел для каши, отвешены были крупа и сало, намечено место, — как вдруг хлынул дождь. На Кавказе дождь льет потоком; точно серая стена повисла вокруг дома. Сады и виноградники, что были за ручьем, исчезли; ручей забурлил и запрыгал, как взмыленный конь. Шум капель слился в ровный, оглушительный гул.

Только на третий день ребята двинулись в путь. Пошли одни мальчики, потому что перед уходом Александров сказал:

— На кой нам девчонки? Они только будут мешать!

Карасев и Елисеев с ним согласились.

— Только ныть будут. Незачем им идти.

— Они, как темно станет, все плакать начнут.

— Посмотрим, кто раньше заплачет.

— А ты, двухлемешная дура, молчи!

— На вот тебе, буду я молчать!

Мальчики решили идти отдельно, все почти были согласны с Александровым. Павлик и Ерзунов из кожи лезли, старались убедить ребят.

— Нам с ними никакого интересу нет идти, — стояли те на своем.

Мишка Волдырь хотел бы, чтобы Ленка пошла, но сказать об этом стыдился. А когда увидал, что Павлик и Ерзунов на стороне девчонок, осмелел.

— По-моему, пусть пойдут.

— Кок им в бок, пойдут! — разошелся Шурка.

Вера начала было говорить.

— Но, но, цыганка, затараторила!

— Катись!

— Катись колбаской по Малой Спасской!

Вера рассердилась не на шутку, даже ногой топнула.

— Хороши из вас пионеры будут! Дурошлепы вы, а не пионеры. Мы и без вас обойтись сумеем. Думаете, нам без вас костер устроить — слабо?

— Ишь ты! — ухмыльнулся Шурка, все еще намазанный вазелином.

— Рыжий, конопатый, бил бабушку лопатой! — ввязалась Лютикова.

Вера остановила ее.

— Вы, мальчики, крепко пожалеете об этом! — сказала она.

— Их ты, какая грозная!

— Дайте срок, поквитаемся, — отрезала Хвалебова, — Идемте, девочки.

— Ой, боюсь боюсь, меня цыганка украдет! — завизжал, как зарезанный, Шурка Фролов.

Мальчики зашагали по накалившемуся за день шоссе.

Ерзунов шел злой и молчаливый.

А Павлик отчитывал на все корки сперва Александрова, после него — лопоухого Корненку, а потом — Чистякова.

Темнота. Глубоко в лощине, где слаб ветер, черною стеною леса окружен костер. Лица ребят как будто натерты огнем. Над костром на шестах подвешен котел, — в нем варится каша.

Ребята молчат, насторожив слух.

— У-угу-гу-у-у-у, — воют шакалы.

— И противно же они воют, — говорит Мишка Волдырь, Шурка Фролов как-то по-особенному складывает руки и начинает подвывать шакалам.

— Брось! Итак сосет, — толкает его Мишка.

— Жаль, Николай Иваныч не пошел.

— Лучше бы дядя Сережа. Он с ружьем.

— Он без девочек не хотел.

В черной тишине леса слышится хруст, ближе и ближе.

— Кто-то идет, — говорит Чистяков, старательно помешивая кашу в котле.

— Хруп-хруп, хруп-хруп, хруп-хруп… — все ближе подходит шум.

Вот из-за деревьев показалась чья-то фигура. Рослый парень в кожаных туфлях-пóстолах подходит к огню. Это — пастух, что поблизости пасет коз.

— Кирюха! — радуется Корненко, — как ты нас нашел?

Пастух усмехается и садится наземь. Он обхватывает колени руками и смотрит в огонь.

— Ты не боишься шакалов? — спрашивает Корненко.

— Они человека не трогают. Вот кабан — другое дело.

— А здесь есть кабаны?

— Теперь нет. Говорят, в семнадцати верстах вверх по ручью у них водопой, — следы видали. А прежде были и здесь. Мы в голодные годы пять кабанов и двух медведей съели. Да вот, еще месяца за два до вашего приезда я сам одного утопил.

— Как утопил?

Охотник, если у костра разговор поведет, — непременно врать станет. Так ужу них повелось.

— Иду я лесом, один и без ружья, — говорит Кирюха — и вдруг на меня, посреди бела дня, туша как вырвется! Испугался я насмерть и задал тягу. А он за мной — как камень с горы.

— Большой был кабан-то? — перебил парня Чистяков.

— Здоровущий! Клычища — во! Я все сильней нажимаю, слышу — храпит за плечами. Я — вбок, и назад побежал. А он с разгону пролетел вперед, дал маху. Повернул, снова за мной, опять нагоняет. Опять я его таким же манером обманул.

— А ну, запнулся бы?

— Он бы меня в один миг смял. Только я бегаю прытко. Решил я его так к одному месту подманить — там обрыв крутой, а под ним вода. Только далеко туда, — ну, думаю, черта с два, догонишь! Пру это я — света не вижу. Две недели потом ноги болели.

— А кабан?

— Он в ярость вошел — чуть на деревья не налетает. Подлетел я к обрыву, ногу о сук пропорол, чувствую — кровь хлещет. А он по пятам— духом своим мне ноги обжигает. Эх, думаю, была не была! И в воду!

Ребята ахнули. Смолистый сук треснул и заиграл яркими языками.

— Нырнул я глубоко, и вбок, слышу — бух! — в двух шагах от меня пузыристым комом мой кабан туда же!

— В воду?

— В воду. Выплыл я, воду ему в сопатку хлещу; тут братишка мой подоспел, — как раз купаться пришел. Обрыв крутой, кабану не взлезть; а мы камнями наяриваем. Так и утоп.

— Так совсем и пропал? — ежась, спросил Мишка Волдырь.

— Зачем пропал? Мы его на берег выволокли, сколько дней потом свинину особачивали! Девять пудов — шутка ли?

— А не врешь ты? — спросил Ерзунов.

— Чего мне врать. Я тебе хоть завтра могу щетину его принести. Увидишь — в два вершка щетина.

Снова стало тихо. Где-то звонко и весело застрекотал сверчок.

— Не подгорела у тебя каша-то? — спрашивает Кирюха кашевара и тянет носом воздух.

— Маленько подгорела, — смущенно отвечает Чистяков.

— А то был у нас еще такой случай, — начал Кирюха, подсаживаясь поближе к котлу и вооружаясь большой деревянной ложкой. — Пошло нас человек двадцать ребят, — и железнодорожников, что на линии живут, и греков из Вишневки, собирать дикую черешню. Черешни здесь у нас в ущельях тьма, — поживете — сами увидите. Только дикие черешни высоки очень, собрать трудно. Вот мы и решили одну старую черешню свалить.