Первый раз на дню Яна и Гоня трапезничали в одиночестве и чем бог послал – как правило мороженым, яблоками и сырыми макаронами – то есть тем, что Яна научилась доставать из буфета и морозилки, которая была расположена внизу холодильника, а значит, в пределах досягаемости. С мороженым иногда возникали сложности – не из-за примитивного замка на дверке морозилки на липучке, с которым девочка научилась справляться в течение двух дней, а из-за вредной пластиковой упаковки. Не так-то просто было открыть крышку, намертво вмерзшую в коробку! Скоро было найдено решение – при помощи ножа дети пробивали в крышке пластмассового корытца дырку и столовой ложкой черпали оттуда восхитительно-холодную белую массу, торопясь, зная, что скоро проснутся родители и великолепному пиршеству придет конец. Так и случалось – на кухне появлялась мама, и, как всегда, все портила – убирала в морозилку покореженный лоток, собирала разбросанные по полу макароны, огрызки яблок и надкусанные куски хлеба, насильно вела детей умываться, ворча при этом, что лишние полчаса утреннего сна выливаются в двухчасовую уборку квартиры.
Но от мамы были не только неприятности – с ней бывало и весело, и сытно: вскоре наступал второй завтрак, на этот раз правильный – с кашей, творогом и бутербродами, что даже после мороженого было весьма кс т ат и. Яна вообще люби ла быв ат ь с ма мой, особенно если та была в хорошем настроении и никуда не торопилась – тогда можно было, пододвинув стул к плите и забравшись на него, помешать что-нибудь в кастрюле большой ложкой, или печь вместе блины, или пылесосить, держась за тяжелую рукоятку рядом с маминой рукой, не говоря уже о том, чтобы сесть рядышком на пушистый светлый ковер в гостиной и строить из конструктора неизвестно что, из чего получится в конечном итоге замок, или собака, а может быть, самолет. Так бывало приятно, и радостно, и спокойно в такие минуты!
У Гони отношения с мамой были намного сложнее. К ней имелось множество претензий. Во-первых, она не отличалась сообразительностью и часто не могла понять, чего именно он хочет. Ведь ясно же, что раз сын появился на кухне, покрутился немного с независимым видом, а потом наставил свой пухлый пальчик в сторону плиты и произнес повелительно: «Э!», то это означает, что хочет он компота, а не морковку, не огурец, не печенье, что начинает суетливо предлагать мама. Вот Яна намного смышленее – сразу лезет за кастрюлей, и в чашку нальет, хоть половину и расплещет по дороге, но Гоня на нее за это не в обиде. Вообще, Яна из всей семьи – самый сносный человек, и раздражала она Гоню меньше, чем кто-либо другой, хоть и имела свои недостатки – чрезмерную болтливость и жажду излишне кипучей деятельности. Несмотря на то, что сестра родилась на год и пять месяцев раньше его, старшим и более опытным в жизни Гоня считал, конечно, себя, поэтому, милостиво позволяя Яне ухаживать за собой, наиболее кардинальные решения в жизни принимал всегда сам – в какой песочнице копать, кому первому ехать на велосипеде, кому из какой тарелки есть. Наивная мама пыталась руководить сыном и даже навязывать ему свою волю, но было это бесполезно, о чем ей неоднократно было дано понять – то криком, то слезами – пора бы, наконец, усвоить простые истины!
Еще Гоня обижался на маму за то, что она часто куда-нибудь уходила – то в магазин, то в аптеку, то – это уж вообще ни в какие ворота – «по делам»! Разве могут быть дела, важнее его, Гони? И как можно уходить и бросать его, когда он так орет от обиды, что, наверное, уже все соседи переполошились? Конечно, мама каждый раз реагировала на спектакль, устраиваемый в коридоре по случаю ее ухода, и брала сына на руки, и сидела с ним, уже в пальто, на низкой табуретке перед дверью, обещая скоро вернуться и принести подарок, а Гоня орал и орал. И мечтал, чтобы мама ушла поскорее, раз уж это неизбежно, тогда можно будет, наконец, замолчать, ведь долго кричать без перерыва – это очень утомительно даже для него, хотя он и тренируется регулярно. В мамино отсутствие с детьми оставалась бабушка – а с ней орать бесполезно, потому что начинает так громко и эмоционально утешать, что любого заглушит. Гоня раз пробовал ее перекричать, но плюнул на это дело – никакого толку, только устал.
А вот с папой Гоня смирный. Хотя папа не ругается почти, и по попе никогда не шлепает (не то, что мама!), а как-то с ним скандалить несподручно. Папа говорит: «мальчики не плачут», выходит, что Яне можно плакать, раз она девочка. Только непонятно – с чего ей плакать-то, раз все ее обожают, и жизнь у нее – как сказка, ни проблем, ни ответственности, не то, что у него, у Гони. Но, видно, если родился мужчиной, изволь нести свой крест – будь начеку, защищай, отвечай за своих женщин, которые порой сами не знают, чего хотят.
Примерно такие философские мысли одолевали Гоню в то утро, когда нарушился привычный распорядок жизни, и все пошло не так, как всегда. А случилось вот что: за завтраком, когда Яна и Гоня уже заканчивали терзать упаковку творожной массы на двоих, а мама и папа допивали чай, вдруг раздался телефонный звонок. То есть, не совсем «вдруг», как раз папе постоянно кто-то звонил, дети уже не удивлялись тому, как лихо отец управляется сразу с несколькими трубками – в одну что-то крикнет, потом прижмет плечом и к другому уху подносит второй телефон, и продолжает разговор и в одну сторону, и в другую. А если то же самое происходит, когда он за рулем машины – вообще залюбуешься: и разговаривает в два уха, и руль коленками крутит, и еще успевает дяденькам в соседних машинах показывать, что они правила нарушают. Яна с Гоней видели – красота! Даже дух захватывает. Мама говорит, это потому, что у папы очень серьезная и ответственная работа. Только этой работы никто не видел – Яна сколько раз просила взять ее с собой, а папа все обещает попозже.
Так вот, в то утро телефон зазвонил как-то необычно, настораживающе, предвещая перемены. Сначала папа поговорил, потом мама поговорила, о чем – непонятно, но по интонации ясно: что-то непредвиденное. Потом папа сказал: «Надо ехать», и мама повторила: «Надо ехать», и Яна обрадовалась. Потому что ехать – это интересно и весело, и много впечатлений, и в дороге, как правило, кормят чем-нибудь вкусным. Ехать можно на дачу, или в гости, а один раз ехали вообще на море – очень долго, Яна смутно помнила.
Но в этот раз поездка оказалась скомканной, без радостного предвкушения и сборов. Мама просто покидала в пакет кое-какие игрушки, напялила на детей курточки и вот уже машина, и папа торопится, поэтому не дал детям, как обычно, побибикать. Гоня обиделся и стал хныкать, но все суетились, и на него никто не обратил внимания, поэтому пришлось замолчать. Из реплик, которыми родители обменивались в дороге, Яна узнала много нового: что с детьми сегодня некому посидеть, потому что бабушка уехала в санаторий поправлять здоровье (как можно поправить здоровье – представить было сложно. Яна видела однажды, как папа поправлял покосившуюся штакетину от забора на даче – молотком и гвоздями; знала, как старшая сестра Вера поправляет прическу – крутит прядь на палец и сушит феном вместе с пальцем, и говорит, что ей ничуть не горячо; а бабушка, должно быть, со здоровьем обращается так: разгладит его аккуратненько, чтобы складок не было, постучит сверху, похлопает, глядишь – здоровье и поправится.) Еще мама сказала, что ей по-за-рез(вот еще непонятное слово) нужно быть на ос-то-жен-ке (это, наверное, какое-нибудь животное, решила девочка), а малышей можно забросить тете Люсе – пусть тренируется, даст бог, когда-нибудь пригодится, а то совсем одичала со своей диссертацией (надо будет выяснить, кто это такая – диссертация). Мама тут же, в дороге, стала звонить этой самой Люсе и, кажется, обо всем договорилась.
В отличие от сестры, более настороженный по жизни, поэтому более внимательный к деталям Гоня помнил, кто такая тетя Люся, потому что мама еще раньше говорила ему, что та – его крестная. Но больше всего мальчика впечатлили растрепанные волосы и огромные очки, за которыми Люсины глаза казались неестественно большими и сверкающими. Ехать в гости к очкастой и лохматой крестной Гоня решительно не желал, и заорал бы, если бы мама не обещала познакомить его с Люсиной кисой. Здесь Гоня сменил гнев на милость: к «ав-ав» он относился с подозрением, но к «мяу-мяу» с явной симпатией.
