Нет, это был не заброшенный грот, а вполне обитаемый. И намного больше, чем Надя представляла себе. За фанерой – лестница вниз (откуда она взялась, ведь раньше ее не было?) Снизу – свет. Робость не входила в число Надиных недостатков, нерешительность – тоже. Приказав дочери ждать снаружи, молодая мать стала спускаться по ступенькам, чутко прислушиваясь. Звуки, доносившиеся снизу, были странными. То есть они были бы обычными в любой другой ситуации, но не здесь, в каменном, хотя и явно обогреваемом подвале: человеческие шаги, спокойные голоса, женский смех. Звук отодвигаемого стула. И – боже мой! – детское лопотание. Голосок ребенка, произносящего звуки, еще не оформленные в слова. Надя рывком открыла деревянную дверь в конце лестницы и ринулась внутрь.

– А, вот и Надежда Ивановна к нам пожаловала! Заждались мы вас.

Голос низкий, насмешливый, незнакомый. Яркий свет. Теплая комната. Надя зажмурилась, вновь открыла глаза. Да, ничего не изменилось. Все так, как она увидела в первый раз – чисто, просторно, вдоль стен детские кроватки, шкафчики, тумбочки. Письменный стол с папками и тетрадками. Две женщины в белых халатах и шапочках – медсестры, что ли? И – дети, маленькие, от грудничков до пяти-шестилетнего возраста. Много. Кто-то в кроватках, кто-то на детских стульчиках. Некоторые на полу на пушистом ковре с игрушками. Рассматривают картинки в книжках. Играют. Улыбаются. На Надю внимания не обращают. Детский сад? Ясли? Когда же они открылись? Почему здесь? Ни вывески, ни опознавательных знаков… Откуда знают ее имя? Почему «заждались»?

Вдруг – Надя даже не увидела, почувствовала: в дальнем углу в кроватке – Илюша. Спит. Фиолетовый шерстяной костюм. Светлые волосики. Ей преградила дорогу пожилая полная медсестра. Что она говорит?

– Ну, ну, мамочка, успокойтесь, не скачите. Экая вы прыткая. Детишек перепугаете. Спит ваш Илюша, не шумите. Присядьте пока. Чаю хотите?

– Какого еще чаю? Вы кто? По какому праву? – Надя задыхалась, но все же села, машинально сжав в пальцах протянутую большую кружку с дымящимся напитком. Рукам было горячо, но она не обратила на это внимания. – Каким образом? Зачем?

– Сколько вопросов, – покачала головой медсестра и переглянулась со своей напарницей – та была помоложе и постройнее, – зачем вам все знать? Вы ведь за сыном пришли? Так вот вам ответ – Илюшу мы вам не отдадим. Вот и весь сказ.

– Что-о? Надя вскочила, чай вылился на пол.

– Да вы не нервничайте, – успокоила молодая медсестра. – Вы же сами от него отказались, у нас все записано.

– Я? Отказалась? Что за чушь? Я его только на несколько минут оставила… с Маринкой… а вы… – Надя хватала ртом воздух, как будто только что пробежала стометровку.

Чайная лужа разлилась по светлому линолеуму. Толстуха строго проговорила:

– То, что дите под елкой оставила – плохо. Но большого греха нет – много вас мамаш-разгильдяек. Кто сам поумнеет, кого жизнь научит. Ты от сына раньше отказалась. Когда он еще не родился.

Бред. Ерунда. Это точно не про нее, не про Надю. Ее с кем-то спутали. Это ошибка.

– Какая же ошибка? – удивилась молодая. – Вот запись от 29-го апреля позапрошлого года. – Она полистала толстый журнал на столе. – Вот, нашла: «Две полоски. Черт, как не вовремя. Какой теперь поход, какие горы. На работе только-только все наладилось. Минимум год вычеркнуть.»

Надя открыла рот – больше от возмущения, чем от удивления. Нет, все не так! Но девушка читала дальше:

«Ну ладно, пусть будет. И Маринке веселее. Хорошо бы мальчик. Наследник.»

Рот сам собой закрылся. Дети продолжали возиться с игрушками. Пожилая тетка достала тряпку и, опустившись на корточки, со вздохом принялась вытирать пол. Илюша спал, и Наде казалось, что она слышит его сонное дыхание. Не поднимая головы от уборки, толстуха подала голос:

– Был и второй раз. Маша, зачитай.

Та, которую назвали Машей, послушно пошелестела страницами, нашла нужное место.

– Четвертое февраля прошлого года: «Хочется спать. И что тебе не лежится, только что тебя кормила. Опять описался. Лучше бы не рожала.»

Маша взглянула на застывшую Надю и, видимо, проникнувшись сочувствием, утешительно затарахтела:

– Вы не беспокойтесь. Деткам у нас хорошо. Мы всех берем, кто родителям не нужен. Здесь уход, здоровое питание, развивающие игры…

Неизвестно, сколько белиберды она могла бы еще наговорить, но Надя приняла решение и встала. В экстренной ситуации она всегда действовала стремительно, долго не раздумывая. Пожилая с тряпкой – толстая и здоровая – стояла у нее на пути. Что-нибудь тяжелое – например, вот этот подсвечник на тумбочке – подойдет. Сейчас толстухе по голове (лишь бы не прибить совсем), эту, как ее, Машу, просто толкнуть – она хилая, и к сыну. Схватить, завернуть в свою куртку и бегом отсюда. Все остальное потом. Лишь бы выбраться. После разберемся.

Надя схватила подсвечник, замахнулась. Увидела перед собой усмехающееся лицо. С силой обрушила удар и ощутила сильную боль в кисти.

Она ударила кулаком по каменной плите. Было больно. Перед ней – заколоченная фанерная дверь грота. За досками – темнота, затхлость и холод. В крошечное помещение много лет никто не заходил. Тянуло сыростью и гнилью.

Не было ничего. Должно быть, ей все приснилось. Как это называется – временное помрачение рассудка? Не видела она ни женщин, ни детей. Сон, вот что это было.

Коляска со спящим сыном оказалась под елкой, в том самом месте, где Надя ее оставила. Илюха сопел и улыбался во сне – спящий, он улыбался чаще, чем во время бодрствования. Маринка неподалеку строила замок из сугроба – прорывала в нем ходы, проделывала окошки и была так поглощена своим занятием, что не заметила приближения матери. Варежки девочки были совсем мокрые, а шнурок на одном ботинке развязался.

Домой шли пешком – усталая Маринка молча тащила свои лыжи. И Наде почему-то расхотелось кататься. Она толкала коляску по заснеженным дорожкам и внимательно, как будто впервые, всматривалась в лицо сына. И только теперь она заметила намечающуюся ямочку у него на подбородке – такую же, как у самой Нади. Сильно болела ушибленная рука. Наверное, будет синяк.

Январь 2010.

Это только так кажется, что утро начинается с рассветом. Потому что рассветает всегда в разное время, а Яна всегда просыпалась ровно в семь пятнадцать – и летом, и зимой. Именно в это время первый раз в сутки доносилась переливчатая мелодия из огромных напольных – и до потолка – часов. Музыка повторялась каждые четверть часа, а каждый час доносилось громкое «бом!» «бом!», которое сначала звучало устрашающе, а потом – ничего, все привыкли. Часы были похожи на старинные, но только внешне, на самом деле они были недавним приобретением – Яна прекрасно помнила, как их с трудом втаскивали в квартиру, устанавливали в углу гостиной, а потом усатый мастер долго настраивал механизм и все время повторял маме, опасливо косясь на Яну и Гоню: «Только не разрешайте детям тянуть за гири.» А они и не собирались. Хотя гири и правда были очень привлекательные – гладкие, блестящие, сверкающие на солнце – чудо, что за гири! Очень хотелось их облизать, но раз жадный усатый дядя строго сказал – нельзя, значит нельзя. У Яны, в отличие от Гони, уже стало складываться смутное представление о границах дозволенного.

Итак, каждый раз после мелодичного «трам-пам-пам» Яна открывала глаза и улыбалась. Она вообще была позитивно настроенным человеком, довольным жизнью и своим местом в ней – так почему же не улыбнуться новому дню, и неважно, светит ли за окном солнышко или хлещет дождь, или завывает колючий ветер, – ведь столько всего нового и интересного ожидает их сегодня! И Яна бежала будить Гоню, чтобы сообщить ему об этом радостном предчувствии.

Но брат редко разделял ее энтузиазм. После нескольких энергичных пинков и толчков, призванных заставить его наконец-то открыть глаза, он обычно впадал в состояние черной меланхолии, в котором пребывал до самого завтрака. Все в жизни казалось ему обидным и несправедливым – и ранний подъем, и бестолковое мельтешение сестры, и противные носки с нитками внутри, которые цеплялись за пальцы, пока Яна с трудом и кряхтением натягивала их на его толстые ножки. Не вовремя разбуженный, обиженный на весь мир, Гоня отправлялся на кухню, проигнорировав процедуру умывания, чтобы утешиться первым завтраком.