– Голову назад не заваливай, видно же, что подглядывал на дорогу.

– Вот, говорил я тебе, Щусь! Говорил же! А ты – выше голову, выше, слепые все время вверх смотрят!

Федосий Щусь – матрос в гусарском мундире, даже несколько обиделся, что пришлые оказались правы. И вообще, не много ли им внимания? Из сарая да за стол. Обычно стреляли.

– Ну, а как же ты, Лёва, на Донбассе боролся за дело наше анархическое? – Махно хитро прищурился в ожидании ответа.

– Да как все. Пара-тройка эксов, закупили оружие, да не успели продолжить. В тринадцатом повязали нашу боевую ячейку. А после февраля понеслось. Там уж и в совет меня от доменного цеха выдвинули, и добровольцем пошел…

– За кого? – Федосий задал этот вопрос так, будто поставил капкан. Всё его ревность одолевала. Как с Нестором вместе воевать – так Федосий, а эти пришли час назад, а он их уже и на постой определил, и кормит, и поит.

– Так за красных. Анархический отряд. Гнали нас аж до самого Царицына. А там большевики обласкали – под арест кинули. Меня и почти всех остальных. Трусы, говорят. Мародеры.

– Ну, за трусость вообще расстрел положен, а ты живой, – кольнул Федосий.

– Пока в каземате сидели, командование справки навело. Действительно оказалось, что немцев раз в двадцать больше было. Простили. Но я их не простил.

– Это шо ж так? – Нестор отвлекся от квашеного помидора из бочки.

– А вот так! Есть там у них один, почти земляк наш. Ворошилов Климент. Маленький такой, но противный, зараза. Прости, Нестор…

Махно при слове «маленький» скривил такое лицо, будто получил личное оскорбление:

– Это ты, дылда здоровая, на всех свысока смотришь, потому как рост у тебя ненормальный, тебя ни в каком окопе не спрячешь. А способности от роста не зависят. Вон, училка наша говорит, Наполеон вообще самый низкий в своей армии был – и ничё… Шляпы снимали и кланялись. Так шо этот твой Климент? Шо за военный?

– Из большевиков. Но такой, что-то в нем есть не наше, не знаю… Вот отступаем, на станции полно вагонов с ранеными, он приказ даёт – на восток. А я что, братву свою брошу под штыки гансов? Они там будут лежать в бинтах и ждать смерти? Дань, дай-ка картошечки ещё…

– Ну, не по-людски, да… Так мог же и здоровых потерять. У гадёнышей тогда аэропланы были, а пара бомб на станцию – то ж милое дело, – Нестор продолжал с любопытством расспрашивать гостя. Находясь здесь, в глубинке, он не имел свежей информации о происходящем за пределами уезда, и все эти новые имена, фамилии, стиль поведения и прочие тонкости для его любопытного ума были чрезвычайно полезны.

– В общем, выбрались мы тогда. Всех увезли, а сами последним составом отбыли. И что ты думаешь? Ворошилов спасибо сказал за то, что я ему личный состав сберег? Да вот и дуля тебе с маком, Зиньковский. Выговор! За невыполнение приказа. Я, может, чего не смыслю в вопросах управления армией, но несправедливость за версту чую. А как денежное содержание свое разделил между хлопцами, так впал в немилость.

– Большевики, они, конечно, странноватые на первый взгляд. Но при ближайшем рассмотрении оказывается, что…

Нестор встал из-за стола и, заложив руку за лацкан, принялся расхаживать вдоль стола. Братья Задовы при этом внимательно следили за его словами, а Щусь, слышавший эти лекции уже не один раз, принялся чистить маузер. Ему это было уже знакомо – все решения Махно выносит на суд товарищей, и как бы решения принимаются вместе, но перед этим так мозги выполощет, разжуёт и в рот положит – глотай только. Вроде и все вместе порешили, а вроде – то, что Нестор хотел.

– Так вот, сейчас большевики наши союзники. Однозначно. Из всего, что крестьянину полезно, – они единственные, кто хоть как-то не становятся нам поперек горла. Скоропадский – враг наш, да и недолго ему осталось. А на смену кто придёт? В Киеве ж нет ни одного человека в здравом уме и трезвой памяти! – Нестор продолжал ходить взад-вперед. – Один другого краше, и всё ищут, под кого бы нырнуть. А про Гуляйполе кто будет думать? Чтобы хлебушек уродил, чтобы скотинка разводилась… Им бы только отобрать, да поделить. Кто землю даст, за тем народ и пойдёт. Так вот я землю быстрее большевиков дам.

– Ой ли? – Лёва скептически ухмыльнулся. – До этого часа еще ой как далеко. Ещё повоевать придется. Кровушки пролить, и своей, и вражеской.

– А кто враг наш? – резкий выпад Нестора отвлек Задова от следующего яйца.

– Да ясно кто, немцы.

– Мелко мыслишь, товарищ Зиньковский. Наш враг – любой, кто свободу нашу прижмет. Любой. Скоропадский, например. Или беляки – тех вообще со свету сжить надо. Потому большевики – наши союзники. А таких полководцев, как этот твой Климент, их везде сыскать можно.

– Свобода может быть без справедливости? – Лёва давно не принимал участие ни в каких спорах – армия дискуссий не подразумевает, потому готов был сегодня на полную катушку восполнить пробел общения с единомышленниками.

– Нет.

– Так вот этот Ворошилов, значит, у меня часть моей свободы отобрал. Еще увидишь, какой фрукт. Да там они все яркие. Троцкий, говорят, так вообще голов не считает. Ему бы на бойне командовать.

– Ты хлопец горячий, как я погляжу, – Нестор отодвинул в сторону глиняную миску, проверил по привычке кобуру и удовлетворенно выдохнул. – Но наблюдательный. Время покажет, кто прав, а осторожность – она никогда не помешает. В этом месиве верить никому нельзя. Подходишь ты мне.

– Сёмочка, шо вы знаете за тот парад на море?

– Ой, да что там знать, забегали как вшивый по бане. Ото они и знают шото. Слепому видно – тикают.

Лоточницы на Приморском бульваре только о том и сплетничали – на рейде Одесского порта, кормой на восток и носом на запад, выстроились десятки больших и малых черных силуэтов кораблей. За то же гутарили и на Привозе, неожиданно ощутившем на себе факт очередного потрясения в городской жизни – выручка стремительно падала.

Одессита разве удивишь эскадрой? Приходят, уходят, гудят, лязгают цепями якорей, выпускают в город экипажи, чтобы те почувствовали наконец-то под ногами твердую землю, оставили деньги в «Гамбринусе» и других бодегах[15], а если после всего здоровья хватит, то и в объятьях местных жриц любви. Так было десятилетиями, в таком ритме Одесса живет круглосуточно, но в апреле 1919 года этот ритм нарушился.

Военные, грузовые, пассажирские суда, все они по очереди подходили к причалам, чтобы взять на борт то, что им положено расписанием эвакуации. Французский оккупационный корпус уходил из Одессы так стремительно, что любой, даже самый далёкий от военной стратегии балабол, понимал, что это напоминало бегство.

– А вы видели, Сёмочка, ваши квартиранты сбежали!

– И быстро сбежали?

– Ну не так, чтобы очень, чумадан не забыли.

– Они хоть свой чумадан не забыли?

– Я так смотрела, что им стало неприятно. Ваш чумадан я припоминаю, я ещё в своём уме! У них таки был свой. Вы, Сёмочка, не в накладе остались?

– Да нет, что вы, мадам Зборовская… Без грошей вперед мы ключами от номеров не грюкаем, вы же знаете…

Весь восемнадцатый год Одесса наполнялась людьми, бежавшими от войны и революции. Купцы, интеллигенты, разного уровня бывшие чины, состоятельные обыватели искали в сытом городе у моря покой, защиту и надежду на будущее. На фоне Петроградской смуты приезжим казалось, что здесь – земля обетованная. Конечно, нравы не столичные, своё нужно держать подальше, вести себя тише, не шиковать. Тем более что со всеми этими событиями совершенно неясно, как жить дальше, что будет и к какому берегу революционный шторм прибьет хрупкое суденышко каждой, отдельно взятой семьи.

В Одессе стало тесно. Не только в трамваях, но и в квартирах. А с приходом в начале декабря восемнадцатого года французского корпуса, так и вообще. Одно успокаивало столичных беженцев – французские мундиры радовали глаз. В неспокойной Одессе установился относительный порядок и воспитанные, образованные барышни не упускали шанса невзначай блеснуть знанием французского где-нибудь в театре в присутствии этих самых мундиров.