– Вот зря ты так, Лев Николаевич, зря… О семье не думаешь… а говорил, что семья для тебя самая большая ценность, больше чем партия… Думаешь, я тот разговор в курилке на новый год забыл? Нет, Лёва… Я тебе все вспомню…

– Как тебя арестовали, Лёвушка, так чего мы только не наслушались!

Мама хлопотала на кухне, доставая из кадки квашеную капусту, и говорила, не умолкая.

– Городовой Потапов приходил кажную неделю и стращал – всё, мол, бандит ваш Лёвка, каких свет не видывал. Ой, вэй! Говорил, анархисты – это чума, коммунисты – эти ещё хуже, а ваш так вообще – анархический коммунист. Последний раз, когда я его тряпками погнала, так клялся, что мы тебя больше никогда не увидим. Гореть этому Потапову в аду, но, Лёвочка, ты же был хорошим мальчиком, как же тебя так угораздило?

Лёва с удовольствием жевал картошку в мундире, окуная её в блюдце с домашним, пахучим маслом, на дне которой осела обильно перед этим присыпанная соль.

Семья сидела за столом, едва умещаясь на лавках. Дети радостно переглядывались, шушукались и хихикали, толкая друг друга локтями. Конечно, маме Еве было бы радостней, если бы пришлось у соседей лавки просить или сундук придвигать к столу, чтобы все поместились, но судьба так распорядилась – отец не с ними, старшие уже своими семьями обзавелись и уехали. Всему свое время.

– Мама, вы такие вещи спрашиваете, шо я прям назад на три года мозгами вернулся. Уже и неважно, как я там оказался, уже важно, что я здесь. Цивочка, какая ты прелесть стала! – Лёва подвинул к самой младшей сестре миску с курицей, срочно купленной в мясной лавке Голдина и приготовленной по рецепту, известному только маме и еще паре её товарок.

– Лёвка, ты бы еще на столько же застрял, так на её свадьбу, может, и поспел бы, – Даня, самый младший из мальчиков семьи Задовых, обожал Лёву больше всех остальных, но при этом постоянно с ним спорил, острил, говорил всякие колкости.

Тут же мамин подзатыльник поставил юношу на место:

– Что за обормот растёт, я не знаю, Лёва! Ты как со старшим братом разговариваешь? Ой, нет управы на вас, уже оглоблю не подниму, а погоняла бы по двору, ой погоняла бы!

– Мама, да не лупите его по голове! Там же ум. Мальчик интересуется, правильно делает…

Лёва наслаждался ролью главного мужчины в семье в отсутствие старших братьев.

– Я тебе честно скажу, Даня… Я там, на каторге, с очень приличными людьми познакомился. Мне с ними до двадцать первого года дружить светило. Ну, так вышло, что революция сталась. Ты видишь, братик, какая случилась высшая социальная справедливость. Нас всех выпустили. А на Цивиной свадебке – так гульнем, конечно, чего же нет…

– Лёвка, а ты смертников видел? – Даня, прожевывая картошку, не унимался в своем интересе.

– Кого? – рассмеялся Лёва.

– Ну тех, которые там бомбисты или цареубийцы. Их же к смерти приговаривают?

– Ты, братка, зачем интересуешься? – лицо Лёвы на мгновение стало серьезным, а тон – железным, но Даню это нисколько не смутило.

– Лёвчик, ты видал смертников или нет? Мы с пацанами заспорили. Я говорю, они в полосатом ходят, и мишени у них на спине, чтобы попасть было легше, когда побегут.

– От где ты этого всего набрался? Бомбисты, мишени… Ты хедер[8] закончил?

– Вот, вот! Спроси! Спроси этого оборванца! С горем пополам закончил! – мама Ева громко продолжила воспитательный процесс, отлучившись на кухню. Как всякая правильная мама, она даже оттуда слышала все звуки в доме и держала все и всех под контролем. – Спроси у него еще, где он целыми днями шляется и почему не помогает? Лёвочка, сколько годков тебе было, когда ты уже на мельнице мешки таскал?

– Семнадцать, мама! – громко ответил Лёва, чтобы мама Ева его услышала. – Дане можно уже! Ты шо кровь мамину пьешь стаканами? – последняя фраза была адресована младшему брату и сказана была гораздо тише.

Даня, склонившись поближе к Лёве, прошептал доверительно, будто они только вчера расстались:

– Я тут почту присмотрел… Осталось бомбы достать.

Ошарашенный таким откровением Лёва потерял дар речи.

– Мама! Даня курит? – опять громко спросил он Еву.

– Конечно, этот босяк курит! И где деньги берет – так я только придумывать могу! Прошу небеса, чтобы городовой не заявился, я еще одного раза не вынесу!

– Пошли во двор, закурим. Любой план надо обкурить, обмыслить…

Даня профессионально навинтил две самокрутки – одну себе, одну старшему брату.

– Табачок заморский. В бакалее Тимановского появился, но он не афиширует. Только для своих, – эффектным движением Даня зажег спичку и дал прикурить старшему брату.

– Ничё так… – затянувшись и выпустив плотную струю дыма, Лёва оценил качество табака.

– Ну так фирма! – Даня сделал ударение на последний слог и тут же взвыл от боли – Лёва чуть не оторвал его от земли, потянув вверх за ухо так, что оно больно хрустнуло.

– Я тебе, налетчик, не только ухо, я твою радость между ног оторву! – Лёва продолжал держать брата за ухо, а тот, чтобы было не так больно, привстал на цыпочки.

– Лёва! Я же живой ещё! Мне же больно, Лёвчик! – Даня не ожидал такого поворота событий и старался орать негромко, чтобы не опозориться перед мамой.

– Идиот! – Лёва отпустил братское ухо и, как ни в чем не бывало, продолжил со смаком курить заморский табак. – Какая почта? Ты видел, сколько банков на первой линии? Ты думаешь, деньги до сих пор почтовыми каретами таскают? Ты дурень настоящий или так, придуриваешься? Шо за мысли у тебя в голове, Даня? Одного каторжанина в семье хватит!

– Ты, когда кассу на вокзале в Дебальцево брал, сильно за каторгу думал? – парировал Даня.

– Я не брал, я экспроприировал!

– Вооот… Значит борьба идеологическая, идея – революционная. И всё равно тебя поймали. Я сделаю лучше.

Лёва с трудом поборол в себе желание вмазать оплеуху строптивому юнцу.

– Ты мать что, одну собираешься оставить с сестрами? Это совсем не дело.

Даня докурил самокрутку и затушил её о каблук сапога.

– Одну? А ты куда собрался? Или так, на денёк заскочил? Я тобой гордился, Лёва, когда ты в тюрьму попал. Ты знаешь, что девахи шептали мне вслед? Это брат того самого Лёвки с одиннадцатой линии! Того самого, понимаешь? И как ты хочешь, брат? Я же должен быть не хуже, я же должен соответствовать! И тебе, и революционному моменту.

– Давай еще крути… – Лёва поёжился от холода, снял с плеч накинутую шинель и одел её как положено.

– Вот, то-то… И это… прекращай уши рвать, сломаешь. Мне особые приметы ни к чему, – Даня удалился за газетой и табаком.

«Вот так сразу – из князей в грязи…» – возможно, если бы не разбитые губы, Лев Зиньковский произнес бы это вслух, но десна кровоточили, зуб шатался, и не было никакого желания шевелить челюстями.

С кем тут разговаривать? С крысами, которые ночью придут? Чёртов начхоз. Говорят, так и не вывел их. С собой разговаривать рано ещё, не на дурке же, а в почтенном заведении.

Тусклая лампочка под самым потолком освещала одиночную камеру, стены которой были покрыты цементной шубой, выкрашенной тёмно-зеленой краской до уровня груди. Такой же ядрёный зеленый цвет имели койка, цепью пристегнутая к стене одним своим краем и дверь с довольно большим, зарешеченным окошком посередине.

Кто придумал эту кушетку? Лёва отстегнул её от стенки и попытался прилечь. Болело все нестерпимо. Яша таки отыгрался, гадёныш…

«Матрас в нашем доходном доме выдают только постоянным клиентам?» – такая мысль посетила начотдела, когда он пытался взгромоздиться на это подобие кровати. С его ростом больше двух метров расположиться так, чтобы получилось заснуть, было невозможно.

Который сейчас час? Ночь? Окна нет. Часы забрали. Ну, если представить себе, что без сознания долго пробыть не мог, то примерно утро. Раннее утро. Наверху сейчас августовский теплый ветер с моря. Жена наверняка с ума сходит.