— Неприятно как… — пробормотала Гореслава, зябко подбирая плечи и утыкаясь носом в шею Василисы. Кажется, певица вздрогнула, и это удивило княгиню. Подождав немного, осознав постыдное желание, Гореслава зажмурилась и аккуратно, не зная толком, как надо бы, поцеловала шейную жилку под своими губами. — Может разве одна женщина над другой снасильничать?

— А ты не перебивай и слушай, — строго сказала Василиса, но руки ее поглаживали плечи Гореславы так бережно и вкрадчиво, что было понятно: не сердится певица ничуть, даже приятно ей, что Гореслава слушает, спрашивает, думает над всем. — Не брала ее силой Гроздана. И сама удивлялась, что не отводят ее рук легкие руки Лазорьки, что не отворачивает она бледных губ и не от дурных чувств, но только от стыда таит до времени стоны.

— Уй, Вася…

— Не смущайся, княжна, — лукаво улыбнулась Василиса. — Неужто жене — и стыдиться таких речей?

— Да ну тебя, — подбирая плечи, скатилась княгиня с чужой груди, уткнулась горящим лицом в подушки. Василиса наклонилась над ней и поцеловала в уголок щеки, теплой и очень мягкой. — Не надо так, будь добра… Неприятно мне.

Василиса вздохнула и переложила Гореславу на спину. Заглянула, казалось, сквозь повязку в серьезное и грустное лицо маленькой княгини. А потом поцеловала, едва прижимаясь своими губами к губам Гореславы — как холодны они были! Но под поцелуем потеплели, и длился он так долго, и был так спокоен, что едва не провалилась в сон Гореслава. Когда же Василиса отстранилась, девушка долго водила по своим губам кончиками пальцев.

— Вася?.. Иди ко мне.

Гореслава жалась к ее груди, жмурилась под гладящими ладонями. Развеивался морок, нависший над душой, забывалось тревожащее письмо и страшное ожидание встречи.

— Стоило взглянуть на тебя, как показалось, будто я точно знаю о тебе все, — водя пальцем по плечу Гореславы, прошептала Василиса. — Я могла прочесть тебя, как книгу. Но теперь ты боишься и плачешь, и ты кажешься мне сложной, филигранной, как заумная персиянская вязь. Я… боюсь, что с тобой что-то скверное сталось когда-то, а я не знаю этого, и мне страшно надавить на место, уже уязвленное. Ведь тогда…

Голос Василисы впервые за все время сорвался.

— Ведь тогда ты так легко можешь разбиться.

— Нет, Васенька, нет, — кротко и ласково сказала Гореслава. Она поднялась на локтях, задумчиво вглядываясь в лицо певицы, и вдруг ей показалось, что та — обычная женщина, незрячая, бедная, потерянная. Зарабатывающая на жизнь песнями и отличающаяся от всех прочих лишь тем, что женщины ей милее молодцев и мужей. — Ничего… ничего такого со мной не бывало, и ты права — я не жена, какой должна была быть. Но кое-что, не очень хорошее, было. Я тебе все расскажу, только позже, согласна?

— Согласна, маленькая, — Василиса улыбнулась, и Гореслава снова ощутила пристальный взгляд небесно-синих глаз.

Зажмурившись, княгиня сама коснулась губами чужих губ. Какими теплыми они были. Какими мягкими. Гореслава удивилась, как долго они могли с этим медлить.

— Ты расскажешь, что было дальше? — настороженно спросила Гореслава. Она снова лежала под боком Василисы, головой на ее плече, обнимая и льня, точно ребенок к матери. — Боюсь, что конец у этой сказки грустный…

— Грустный, — хмыкнула Василиса. — Пожар спалил не князя, но разлучницу. А ведьма, простив ему все, кинулась в объятия. Но я не люблю таких рассказов. Слишком они похожи на правду.

— Тогда я не хочу такой правды, — шепнула Гореслава. — Я хочу слушать твои сказки.

— И слушай. Если будет совсем стыдно, скажи.

Все тело у Лазорьки было белым и нежным, как пролитое молоко, только руки и ноги покраснели и огрубели от холода и работы. Тихо дышала девушка, молча смотрела на Гроздану, а та на нее. И не поднималась рука причинить боли. Как не поднялась той осенью вонзить костяной нож прямо в нежное горло. Гроздана села на край кровати и погладила чужую ладонь, поднимаясь выше и выше — до маленькой мягкой груди, умещающейся в ладошку и оставляющую под ней уйму места.

Лазорька подняла руки и обняла Гроздану за шею. Сама потянула грозную колдунью к себе. И ни разу не отвела от поцелуя губ, ни разу не сжалась, не попыталась отстраниться. Пьянела Гроздана от нежности, дурела от тихой ласки, и уже не хотелось ей обижать золотоволосую девушку. Только и отпускать не хотелось. Ведьма сама не помнила, когда ее платье упало на пол, не помнила даже, как гибкое белое тело оказалось над ней, а нежные юркие пальцы — внутри нее. Помнила только, как выгибалась гибким мосточком, от бури чувств точа слезы, а Лазорька сцеловывала соленую водицу и шептала что-то нежное, глубже вбивая щепоть меж распяленных ног.

После, когда они лежали рядом и Гроздана сжимала в своей руке мокрую ладонь Лазорьки, девушка прошептала на самое ведьмино ухо:

— Не вини меня в распутстве. Сама не знаю, какой дым вскружил голову, какой огонь разогрел кровь, а только… — закусила Лазорька нежную губу, прошептала, не поднимая взгляда. — Не гневись, если скажу обидное, а только похож он был на тебя, как родной брат. И волос темен, и взгляд; и улыбка — светлее некуда. Каждый жест у вас общий, вы одинаково сердитесь, одинаково радуетесь и… одинаково любуетесь на то, что приятно вашему глазу.

— На тебя, стало быть? — проводя ладонью по белому мягкому бедру, догадалась Гроздана. Она не была уже зла на Лазорьку. Теперь ей было грустно и стыдно: как могла она ненавидеть кроткую девушку?

— Может, и на меня, — белые щеки заалели, подогретые смущением. — Только он не был жесток, как ты. Но и ласков как ты — тоже не был… Зато у него в груди билось сердце. У тебя — тихо и пусто. Почему так?

— Потому что в нем билось мое сердце, — грустно усмехнулась Гроздана. — А теперь оно сгорело, и нет его вовсе.

Обнаженной встала она с кровати и прошла к скрине с одежкой. Не себе она выбрала платье: принесла полгода не видавшей пристойной одежды Лазорьке тунику да платьице. Гребешком расчесала светлые волосы, уложила в косицу — к прядке прядочка. Вплела в кончик косы бисерный косник и сама залюбовалось, какой ладной сделалась Лазорька, какой нежной и светлой. Сама бы за такой сорвалась да с любых цепей, от любых хозяев.

Отвернулась, собственное платье с пола поднять, а за спиной уже вскрикивает Лазорька. Обернулась — нож у той в руках, и режет себе грудь, распахнув платье.

— Неправильно ты сделала, колдунья, — прошептала, жмуря глаза от боли и вынимая собственное сердце, Лазорька. — Не целиком надо было сердце отдавать. Половину. Тогда — надежно. Тогда — никуда не денешься…

И протянула осколочек, половинку одну лишь, а ничуть не уступающую размером целому сердцу Грозданы. И такой огонь в нем горел — ярче любых костров, ярче любых закатов, ослепительно ясный и неугасимый. Богатым оказался Лазорькин дар, и с трепетом приняла его Гроздана. С тех пор стала она ласкова и заботлива, внимательна и добра. Горячее Лазорькино сердце за двоих расточало тепло, и не ведали девушки горя. А все же иногда тянуло у Грозданы в груди — болел уголек-сердце, заваленный сгоревшим теремом в той деревне. И, если задувал сильный ветер, он разжигал уснувшее пламя, и злость будоражила ведьму. Чувствуя такое, она бежала в лес — и там темной силой валила деревья, губила птиц. И все боялась, что однажды не сумеет убежать — и ярость ее падет на Лазорьку, и не сдержит то, что одно сердце бьется на двоих.

— Как страшно ты ее завершила, Васенька, — шепнула Гореслава.

— Извини… Самая не знаю, а все же иногда не ты, а те, о ком сказываешь, ведут рассказ. Вот и сейчас — будто за меня говорили, показывали, а я только рот разеваю. — Василиса погладила Гореславу по плечу. — Не боишься уснуть?

— Не боюсь.

Когда Василиса уснула, Гореслава еще долго смотрела в окно, на синее небо и яркие звезды. И до самого рассвета так и не смогла сомкнуть глаз. Но не из-за сказки бодрствовала княгиня. Ее томило желание бежать.

========== 5. Подземное царство ==========

— Гореслава! Доченька! Что ж с тобой эта ведьма треклятая сделала?.. — голосила Настасья, скорбно простирая руки в сторону княгини и Василисы. — Где это видано, чтоб замужняя девка — тьфу ты, господи! Замужняя женщина простоволосой ходила? Босы ноги казала? Помру со стыда, и некому за тебя, горемычную, заступиться будет…