Шестнадцати лет Гореславу выдали за князя Николая Святославовича. Была она и пригожа, и кротка, и в светлых лихих глазах светилась подводным камешком неразгаданная тайна. Князь же был и статен, и добр, и жену брал не из нужды, но по своему хотению. Только вот любви промеж ними так и не завелось. Год, два жили, и согласие промеж супругами не переводилось, и на каждом царском празднестве пары краше и любезнее не сыскивали. А детей в семье этакой не пошло, и, когда дружинники Николая Святославовича огорчились новому военному походу, сам князь только дух перевел украдкой — сбежал от молодой жены, которую не разумел и уже давненько не любил из-за этого неразумения.
Гореслава же, оставшись одна, еще больше затосковала и закручинилась. Выглядывая из окон высокого терема, она читала в мягких сливочных облаках одной ей ведомые знаки, кормила с ладони горлиц и слушала странствующих певиц. И наслушаться не могла — тянулась к ним, едва не падая, а порой и вправду хотела сорваться — и вниз, и вниз, и вниз, чтобы хоть на миг — как птица…
— Дурная девка, и что тебе только покою не дается?.. — причитала старая нянька, согбенная, беззубая, во всем черном. — Муж ласкуч, пригож, сафьяном да перлами туфельки отделаны, а все недовольна.
— Если б знала ты, бабушка, — посверкивая лихими глазами, бормотала самой себе девица. — Как противно мне все это… Расскажи-ка мне лучше сказку.
И слушала, по-девичьи подобрав колени к груди, сложив на них подбородок. А старуха пряла, бормоча сказки под жужжание нити, и все косилась на воспитанницу — другая б давно пополнела, родила, а это все как сухая веточка, все сама в дите годится. И это-то два года замужем!..
Однажды ко двору Гореславиному, в отсутствие мужа так и прозванному — Девичьим, пришла слепая певица. Вели ее под руки два слепых гусляра, а впереди скакал на одной единственной ножке мальчишка-дудочник. Выглянула из окна Гореслава, повелела вынести гостям скамьи, кушанья, коли пожелают. И стала слушать.
— Много городов мы исходили, много басен выслушали, — завел первый гусляр.
— И многое знаем, да таим, а что рассказываем — порою и сами не ведаем…
— Пришли ко двору благородному, пришли ко двору-то знатному, — начала хрипловатым, но громким — по всему двору слышно — певица. — О чем хочешь, о том и петь будем.
— Расскажите мне о таком чуде, которое б и в правду было, — приказала Гореслава, на певцов не глядя — ловила осколочек небо в луже под самым окном. — Если страшно — пускай, если кого прогневает — все равно сказывайте.
Долго молчали прихожие певцы, роптали промеж друг другом, а слепая женщина молчала. Видно, ждала вердикта спутников своих, да только не дождалась: подняла слепые глаза, укрытые алой повязкой, и произнесла:
— Знаю я такую сказку, боярыня, да только сказ тот горький и лишь сильнее растравит твою тоску.
— А мне все равно! — хлопнула по ставням Гореслава. — Сказывай, все как есть сказывай, а иначе от любопытства сгину.
Уселась певица на поднесенную скамью, не опуская лица — словно выглядывала что-то в Гореславином окне сквозь повязку. Гусляры рядом неуверенно защипали струны, и весь двор смолк, готовый слушать. Глухо и неторопливо начала свой рассказ певица:
— Давно это было, а все ж недавнее всех чудес, на этой земле рожденных. Тридцать лет назад молодому князю велено было добыть себе славу, не смываемую ни временем, ни хулой. Заседлав доброго коня, меч приняв и злата немного взяв, он отправился в нелегкий и опасный путь. Долго скитался князь, пока не вышел к земле, где жило еще чудо, дышало полной грудью, как дышим сейчас мы с тобою, Гореслава…
— Имя мое знает, — шепнула княгиня. — А кто ей его назвал?..
— Да тебя ж поди весь город знает, — проворчала старуха. — Нечего сказкам верить.
— …скалы в тех местах вырастали прямо из золотого вереска, а цветки распускались такие яркие, как нигде на свете. Говорят, это оттого что землю ту кропила кровь драконов и настоящих героев — не чета нынешним.
Гореслава задумчиво кивнула. Хорошо представлялось пытливому уму, как утекает в землю раскаленная пурпурная кровь — чтобы следующей весной прорасти ярчайшими соцветием.
— В тех землях вышел князь ко двору молодой княгини, тоже не чета нынешним. — Женщина примолкла, грустно повела головой. — Может, чем и на тебя она была похожа. Во все глаза глядел на нее князь, и не было на свете женщины, равной ей. Высокая, широкоплечая, с глазами цвета драконьей крови — или просто соцветий вереска — вся в серебре и каменьях, укрывающих ее чешуйчатым доспехом. Такой она предстала перед ним, и не нашлось рядом с ее троном иного. Одна владычествовала та дева в просторных землях, и не нужен ей был ни царь, ни бог.
Князь спросил дозволения переночевать в богатом тереме, и княгиня приняла его радушно. А вечером, за бражным пиршеством лихих витязей, услышал он песню. Песню о железнокрылом драконе, спящем на груде злата за границей вереска и скал. Там, где небо чище и выше, чем здесь, где земля укрыта белоснежной галькой и осколками перламутра — столетия назад плескалось там море…
Но услышала те речи княгиня, усмехнулась и свою песню спела. О двух драконах, резвящихся в высоком небе, о танце переплетенных тел — и не поймешь, где лиловая чешуя переходит в медную, где синие крылья накрывают небо, а где алые удерживают солнце. И о том, как отважный герой, возжелавший славы, разбил драконье счастье, и о том, как синие крылья украсили стену этого чертога, и о том, как бесконечно тоскует в далеком поле медный дракон.
— А слезы того дракона, говорят, — заунывно продолжала певунья, и на прогретом весеннем дворе становилось холодно, как в стылом погребе, — обращались драгоценными каменьями, мешались в его пещере со златом и скапливались в горы невиданных сокровищ. И князь отправился в долгий путь, твердо решив погубить последнего дракона и забрать его злато, этим обессмертив имя свое. Бесконечно долог вышел путь, иссохли последние запасы воды, позабыл витязь вкус пищи. Конь его едва держался на ногах, и ребра натянули некогда лоснящуюся вороную шкуру…
А небо уходило выше и выше, делаясь совсем бесконечным и пустым. Обезумевший от усталости князь не сразу заметил, как в пожухлой траве под ногами песок стал мешаться с галькой, как в редких вересковых клочках начали появляться иссохшие кораллы. И вдруг дохнуло свежестью — соленой морской свежестью, и прохладный ветер остудил раскаленную боль. Небо — бесконечное и холодное — покрывали тучи. Стягивали его глухим занавесом, не давая солнцу прорваться. И невдалеке плескалась вода.
Князь на коленях стоял у ручья, когда из-за черных гранитных скал в небо взвилась исполинская тень. Медные крылья заполонили небосклон, вместо солнца засиял огромный янтарный глаз. И тени брызнули прочь, разорванные в клочья, и засвистел ветер, складываясь в небывалую мелодию. Дракон уходил все выше и выше — словно мог раствориться в небесной синеве или грудью упасть в золотой диск солнца. А с длинного хвоста осыпались градом драгоценности — золото, каменья, жемчуг…
— Не успел князь натянуть тетиву, как из-за его собственной спины в небо стрелой сорвался синий дракон. — Неспешно ткала узор рассказа слепая певунья, и в гробовом молчании внимал ей Гореславин двор. — В одно мгновение драконьи тела переплелись на незыблемой высоте, под самым небом.
И ничего прекраснее этого танца не знала земля. Солнце вспыхивало на стальных гребнях, длинные хвосты сплетались в небывалые узоры. Пестрые крылья закрывали небосклон, но сквозь них пробивалось солнце — яркое и неудержимое. А потом огромные тела канули вниз — и в стремительном своем паденье драконы обратились в людей. Раскаленный алый шелк мешался с лазурным аксамитом, и князь узнал в нем платье княгини, приютившей его.
— Он понял, — понижая голос, продолжала слепая певица. — Что никогда его стреле не пробить драконью чешую и железные крылья. Поэтому он натянул тетиву и выпустил стрелу в клубок женских тел, окутанных шелком и бархатом. Князь хотел пронзить не княгиню, но ту, что мгновение назад была алым драконом. Однако стрела выбрала себе иную цель, и синее платье побурело от крови.
