Гореслава вздрогнула и недоуменно поглядела в слепое лицо певицы. На алую повязку, за которой, она знала точно, скрывались необыкновенные синие глаза.
— Мы другое… — неуверенно произнесла княгиня. — Ты только гостья моя, а они, как ты говоришь, любили друг друга… в полете.
Нежные щеки Гореславы залило румянцем, и она порадовалась, что певица не может этого видеть. И в том же миг поняла, что — может. Невесть как — то ли слышит пульсацию крови в тончайших венках под кожей, то ли — зрит сквозь маску, которая была обманом, чтобы ничего не скрывали от якобы увечной певицы. Не потому ли она знает так много?
Шагнув к Гореславе, женщина прошептала на самое ее ухо:
— Неужто тебе самой такие сказки не по сердцу?..
— Может, и нравятся, — Гореслава прикрыла глаза, а потом быстро отступила к столу. Защелкнула наручи на запястьях и спрятала косу под повойник. — Пора и нам идти к столу.
— И то правда, княжна.
Гореслава вздрогнула, но не стала поправлять слепую певицу. Вдвоем они спустись к столу, и не чувствовала княгиня ни сладости романеи, ни горечи кагора. Только все поглядывала на голубое весеннее небо, и ей непрестанно казалось, что вот-вот из-под солнца вынырнет меднокрылая драконица, ищущая в бескрайней синеве свою возлюбленную. Опишет последнее кольцо вкруг солнца и грудью упадет на него, чтобы пришел конец их проклятой разлуке.
— Оставайся при моем дворе, — выпалила Гореслава, поднимая глаза на певицу в конце стола.
Та молча склонила опоясанную алой повязкой голову. Ее ответ вышел тих и кроток, но все, кто сидел выше ее столом и ближе к Гореславе, вздрогнули.
— Я буду рада… княжна.
========== 2. Сестра ==========
Комментарий к 2. Сестра
Травень - май.
Мокрые сиреневые ветви хлестали по окошку, брызгали холодными каплями и норовили втиснуться меж неплотно подогнанных створок. В зеленоватой ночной темноте за окном вспыхивали синие молнии, грохотал оглушительный гром, а косые ливневые струи срывали с деревьев молодую листву.
— Жуть какая, холод-то какой, барыня, да чего ж вы сидите-то тут, захвораете еще, — мельтешила вокруг вышивающей Гореславы нянька. У ног ее, подобравшись на медвежьей шкуре, сидела Василиса и чесала шерсть. — Этой-то все едино, ведьма право какая, а вы-то у нас нежная, вам еще деток…
— Ежели тебе холодно, Настасья, то ты бы и шла, — мягко повелела Гореслава, поднимая голову от вышивки с пестрыми лентами. — Ты старая, вот и мерзнешь шибко. А нас, молодых, любовь греет.
— Далече твой сокол, чтоб согреть-то, — горько протянула старуха, а все же от холода вышла прочь, но напоследок укрыла Гореславины плечи накидкой, дров в печку подкинула.
Только вышла старуха из светлицы, Василиса подобралась к окну, вытащила из-под створок комочек воску и плотно затворила ставни. Быстро исчез холод, разлилось тепло, а Гореслава все равно дрожала мягким телом и куталась в оставленную нянькой накидку.
— И как тебя холод не берет, Васенька?.. Ну, хоть Настасья вышла, а то неловко пред ней твои сказки слушать.
— Мне тоже холодно. Да только на улице и мокрее, и холоднее, и псы блохастые под бок лезут, — слепая певица снова села у ног Гореславы, но на этот раз поближе, касаясь плечом ее коленей. Княгиня зарделась, но отстраниться не вздумала. — Здесь у вас хорошо еще, тепло…
— Не надо, Васенька, — одними губами произнесла Гореслава. Певица хмыкнула и убрала ладонь с чужой голени. — Ты обещала рассказать.
— Обещать — обещала, — Василиса с недовольством повела головой к окну, за которым бушевала гроза. — Только день сегодня больно скверный, испугаешься…
— Все равно хочу, — голос княгини подернулся холодом, она подобрала ноги и юбку оправила. — Ты за хлеб-кров сказами платишь, так и плати.
Горько изогнулись губы слепой певицы от этих слов, и стыдно уже стало Гореславе, но не посмела княгиня прервать начатый рассказ.
— Далече это от земли русской было, — глухо и хрипло стелился голос, враз делаясь чужим и старым. — У древней рощи, на самом краю обжитых земель, стоял одинокий охотничий домик. Охотника давно схоронили, жена его осталась слабой беззубой старухой без воли и разума, и домом заправляли две сестры. Старшая выучила отцово мастерство, бесстрашно ходила на любого зверя. Младшая, ликом светлая и шагом легкая, разузнала у матери названия целебных трав.
Весной, когда пришла беда, травень* выдался дождливым и цветущим. После затяжной белой зимы глаза болели от влажной листвы, под каждым кустом таился заяц и любая трава обладала силой в три раза пуще обычной. Ранним утром сестры уходили в разные стороны и возвращались поздней ночью. Старшая приносила низанку птицы и мелкого зверья, подолгу разделывала тушки, готовила к осенней ярмарке товар. Младшая же чуть ли не до рассвета перебирала травы: какие сушила, из каких настойки вываривала.
Только с каждым днем все меньше времени тратила девушка на это дело, все меньше трав приносила в дом. И вскоре стала приходить с пустой корзиной да еще позже, чем допрежде. Пока старшая свежевала очередного зайца, она садилась в угол комнаты и плакала. Когда Охотница пыталась выведать, какая беда ее постигла, девушка улыбалась сестре в ответ, растирала слезы и слабым голосом твердила: «Что ты… все хорошо, ты представить себе не можешь, как хорошо…»
— Она встретила дурного человека, верно? — тихо спросила Гореслава. Вспомнив о чем-то, вздрогнула, подбирая плечи. Ей показалось, что от глухого заунывного рассказа ослабло пламя свечей, прокрался в комнату холод. — Скверная твоя история…
— Ты просила рассказывать тебе правду. И ты ее слышишь, — равнодушно откликнулась Василиса. — А потом младшая стала петь. И счастливыми были эти песни, но на горле ее все чаще находила Охотница следы зубов и рук. Глаза младшей пустели, как пустеет небо к зиме без птиц, тело таяло, как восковая свеча, делаясь слабым и прозрачным. А в лесу попадались следы человека — неслыханное дело для этакой глухомани.
Сердце старшей рвало на части от жалости и отчаянья. Одним утром она пошла следом за своей сестрой, умело таясь за ветвями и оврагами. Целый день бродила ее сестра, прежде чем выйти к поляне в свете звезд. Прекрасная девушка в царском платье стояла среди трав, и к ней-то и бросилась легконогая Травница. Но не успела она коснуться плеча царевны рукой, колдовской сон сморил ее. Раскинулось девичье тело на сочной траве, и звезды отразились в распахнутых изумрудных глазах.
Прекрасная девушка на поляне растаяла, как дым, и на грудь Травнице упал бородатый иссохший карлик. Острые кривые зубы вонзились в нежную шею, полилась теплая кровь. А девушка улыбалась, глядя в звездное небо пустыми глазами, и с губ ее срывались нежные стоны, и тело трепетно вздрагивало под трапезничающим колдуном, выгибаясь гибким мостиком и раскидывая под платьем упругие бедра. Она не видела колдуна, она не чувствовала боли в прокушенной шее — ее всю захватил морок, в котором податливо плавилось ее сердце и тело.
— Старшая сестра побледнела от гнева и ненависти, и руки ее потянулись к колчану за плечом, — монотонно продолжала Василиса. Теперь уже сама Гореслава клонилась к ней всем телом, вздрагивая на каждый скрип, и слепая певица охотно опиралась на колени княгини. Кажется, обида ее прошла, и руки ласково гладили под платьем голени Гореславы. Княгиня боле не пыталась отстраниться — напротив, подавалась на прикосновения, жмурясь и вслушиваясь в их тепло — чтобы жуткий холод рассказа не пробрал до костей. — Но колдун поднял залитое кровью лицо, и глаза его взблеснули алыми угольками. Он оскалил желтые кривые зубы, он поднял иссохшие когтистые лапы и указал на что-то за спиною Охотницы…
— Васенька, — одними губами прошептала княгиня. Слепая певица бережно погладила чужую ногу, поцеловала сквозь ткань коленку — Гореслава вздрогнула, но снова не сказала и слова против. — Я теперь, боюсь, не усну одна. Скажи, плохой у сказки конец?.. Погибнут обе?
— Слушай, Гореслава, — напевно откликнулась певица. — И все узнаешь. Охотница услышала за спиной тихие вздохи, сонм девичьих голосов, зовущий издалека, но звучащий под самым ухом. Много чего узнала Охотница у леса, и поняла она, что это — души девушек, уже загубленных колдуном. И поняла она, что как только она погубит его, вырвутся неупокоенные души и растерзают ее сестру — за то, что она выжила, а они — нет.
