В бессильной ярости кинулась Охотница прочь, не зная, вернется ли на этот раз ее сестра домой. Она бежала под темной сенью леса, и влажные ветки полосовали ее по лицу, драли одежду. В темноте озлобленно ухал филин, чьи-то желтые неспокойные глаза следили из-под каждого куста. Чья-то воля хватала ее за рукава, но Охотница твердо знала, куда идет, и знала, что уж лучше так, чем иначе.
Сначала она думала удержать сестру дома, но чувствовала, что девушка скорее убьет себя, чем подчинится. И тогда Охотница решила прибегнуть к крайнему средству. Против колдовства есть один путь — идти той же дорогой. Вступить в игру с древними силами и отпустить душу в мир снов и мертвых. Станцевать на тонкой нити, что натянута над бездонной пропастью, и либо получить свое, либо навеки кануть во тьму.
В любом лесу есть место, куда не заходят живые твари — но куда приходят умирать отжившие столетия лоси и медведи, где поют свою последнюю песню вожаки волчьих стай и прекраснейшим звоном оглашает свое последнее утро сладкоголосый соловей. Туда направила свои шаги Охотница, туда, где из зеленого мха выступали белые кости, где в пустых глазницах оленьих черепов вспыхивали зеленые и синие огоньки. Перепрыгивая с кочки на кочку, даже в непролазной темноте она отыскала по алому свечению колдовской цветок. Отбросив его прочь — позволяющий видеть любые клады! — она вырыла корень и закинула его в рот.
— Дальше?.. — дрожащим шепотом, точно ребенок, спросила Гореслава.
— От горечи корня исказилось ее лицо, вытянулось, превращаясь в звериный оскал, — Василиса не прервалась на чужой вопрос. Только руки ее блуждали по голеням княгини, как пальцы музыканта блуждают по выгнутому боку скрипки, как гусляры касаются сладкоречивых струн, побуждая петь им угодную мелодию. — Перестала она быть живой, да только не стала мертвой. Страшным духом мщения — человеком с лосиной головой и вольчей пастью — она кинулась обратно на поляну. Там отдыхал от трапезы злой колдун, а служившая его блюдом девушка лежала на траве, все так же пусто глядя в звезды.
В новом обличье Охотнице открылось, сколько девушек погубил колдун. Одиннадцать нежных красавиц, плача и стеная, кружили над его согбенной фигурой, и в вытянутых их лицах навеки застыло выражение блаженства и ненависти. В пустых зеленоватых глазницах плескалась темень, а меж обнаженных в ярости губ мелькали сточенные злобой клыки. Они ненавидели погубившего их колдуна ненавистью непримиримой и лютой, страшной и бешеной. Он не только отнял у них жизнь — он отнял у них любовь, которую и сотворил.
Колдун почувствовал возвращение Охотницы, поднял голову и оскалил в ярости свои острые зубы. Ему не было страшно, но, увидев, чей облик приняла девушка и на какую тропу ступила, карлик подскочил на ноги, а лицо его перекосило страхом. Он вскинул желтые птичьи лапы в воздух и стал взмахивать ими, вышивая таинственный узор. Земля под ногами стала кипеть, трава извивалась, точно живые змеи, и что-то рвалось на поверхность — одиннадцать замшелых скелетов, серебрящихся в лунном свете, поднялись из земли и направили нетвердые костяные шаги к Охотнице.
Но правда — даже по законам седых камней и вековых дерев — была на стороне девушки. Взмахом руки она разметала старые кости по всей поляне, и тусклым серебром взблеснули они под светом звезд. Колдун закричал пронзительным криком, и от его голоса очнулась ото сна Травница. Вскочив на ноги, она кинулась прочь — и потянувшиеся за ней руки колдуна, вдруг вытянувшиеся на добрую сажень, не смогли ее достать. Она упала в заросли лопуха, приходя в себя и вспоминая свое имя — как всегда вспоминала его после колдовской трапезы.
Колдун же, не добравшись до нее, выдрал из бороды клок волос и спалил его взглядом. Черный дым впитался в ходящую ходуном землю, и она со вздохом облегчения исторгла из себя побуревшую кровь убиенных дев. Она извивалась в воздухе, свиваясь в клубки алых змей. Невинно пролитая жизнь кипела и шипела, полнилась ядом, готовым излиться в любую цель. Карминовые гады кинулись к ногам Охотницы, обвили их, востря клыки. Но девушка взмахнула когтистой рукой — и полетели отрубленные головы, и забились длинные тонкие тела средь густой травы.
— Дальше же!.. — взмолилась Гореслава, шумно дыша и дрожа. Ставни снова распахнулись — уже ничто не держалось под напором бури, и холодные капли хлестнули девушку по лицу — только она не заметила. — Не томи, Васенька, ну пожалуйста!..
— Ветер свечи загасил, темно уже шить, и мокрая ты вся, ну, — слепая, придерживаясь за плечо Гореславы, поднялась на ноги. — Холодно в твоей светлице, где твоя с мужем спальня? Там, должно быть, не так ветрено…
— Не надо, Васенька… — дрожащее прошептала княгиня, вышивку в самом деле откладывая — давно не до нее было. — Там и заперто, наверное, и…
— Чего же ты противишься, княжна? — делано удивилась слепая певица. — Разве не греет супружеское ложе сладкой памятью? Разве запах любимого не хочешь вдыхать с подушек?
— Ну тебя, Вася…
— Извини ты меня, княжна, а все же… — Василиса тепло вздохнула, помогая девушке подняться. — Дразню же, только оттого что правду знаю. Смешно мне, как ты пыжишься обратное доказать.
Гореслава ничего не ответила, и уже сама слепая почувствовала вину. Точно мужчина, поднесла она ладонь княгини к своим губам и бережно поцеловала белые костяшки меж многочисленных перстней. Княгиня вздохнула — тепло, печально.
— Не дразнись так, Васенька…
— Не буду. А все же нам правда надо отыскать покои потеплее, здесь тебя совсем, боюсь, застудит.
Хотя и противилась Гореслава, слепая певица провела ее в супружеские покои. Было там пустынно и темно, и тяжелые дубовые ставни не поддавались самым грозным порывам ветра. Пусть комната и была чисто прибрана, сразу становилось видно, что женщина в ней не живет. По стенам висели татарские ковры, сабли, щиты и луки; навалены были конские сбруи, да высились пестрые ряды чубов с вражеских шлемов. Гореслава, пытливо глядя в слепое лицо Василисы, кожей чувствовала, что та получше ее знает, какие платья навалены в скрынях вдоль стен: кольчуги, плащи, шестоперы и луки, седла да чалдары.
А на широкую кровать редко ложился ее хозяин — хозяйка же вовсе никогда не ложилась. Хозяину милее были холодные ложа оставленных жен и одиноких вдов. Хозяйке — девичья светелка с иконками у окна, в которое заглядывала пряная сирень.
— Лежи, княжна, — ласково приговаривала Василиса, поднимая тяжелую медвежью шкуру, с другой стороны обшитую голубым шелком.
Среди подушек было мягко, светлые простыни пахли вербеной и чистильным порошком. Под шкурой сразу стало тепло и сонно, но Гореслава желала дослушать страшную повесть до конца. Она поймала в свою руку сухую ладонь Василисы, пожала, пряча к себе под медвежью шкуру и прижимаясь к острым костяшкам нежной теплой щекой.
— Расскажу, милая княжна, как же не рассказать… Нельзя бросать историю на полуслове — не просто слово выкинешь, а живых людей на страшном месте бросишь. Это у дурных сказочников хоть с конца, хоть с середины сказывай и бросай, когда вздумается. А если слово силу имеет — никогда нельзя незаконченной историю оставлять. Теперь же слушай. Колдуну тому шибко страшно стало, когда и змеи с Охотницей совладать не смогли. Он к последнему, самому опасному заклятию решил прибегнуть…
Дрожащей куриной лапой карлик выколол свой раскосый глаз с голубым бельмом и кинул в землю. Глаз разбился, ибо был выкован из волшебного хрусталя, и тончайший дым окутал загубленных карликом дев. Обрели они силу и призрачную плоть, и указал он им на Охотницу, вскричав:
— Она живет, а ваши кости белеют под звездным светом! У нее кровь горячая, а ваша стылой гадиной бьется на земле! Разорвите ее — пусть не видит солнца, как не видите вы! Выпейте ее крови — вспомните, какого это, когда она струится по вашим жилам.!..
Но взглянули одиннадцать дев на Охотницу, поглядели на запуганную побелевшую Травницу, и послушались иного приказа. Сердце им, одно на всех, не из плоти и крови сотканное, велело не девушек предать смерти, но обернуться к своему мучителю. Сразу понял колдун, какую напасть накликал на себя. Он обратился иссиня-черным вороном и бросился в небо. Девушки расправили соколиные крылья и кинулись за ним. Он упал на траву угольно-черным зайцем. Девушки одиннадцатью призрачными лисицами пустились по его следу. Он стал свирепым кабаном — девушки окружили его волчьей стаей.
