Пока шла погоня, Охотница кинулась к сестре. Прижала девушку к груди, закутала в свой кожух. Та, поняв, какую жуткую шутку сыграл с ней колдун, горько заплакала. И не о пролитой крови жалея — о деве, которая виделась ей в звездном свете, с которой, ей мнилось, коротала она майские ночи. Та, с которой сплеталась, оказывается, не телом — душами…
Потом поднялись сестры, стряхнули с плеч горечь и страх и стали собирать разбросанные по поляне кости. Пока еще была Охотница в чужом обличье, могла она восстановить попранную правду. Но стоило торопиться — ибо с рассветом таяла магическая сила, а дивный цветок распускал свои лепестки и наливал силой корень лишь один раз в дюжину лет.
Собрали сестры скелеты, выложили на полене серебристыми кружевами. Вложили в грудные клетки карминовых гадюк. Кровеносными сосудами те оплели кости, намертво связали каждую косточку с другой. Травница убежала в лес и принесла в подоле одиннадцать живи-цветков, вложила в рот каждому черепу по одному. Умаявшись, стали сестры ждать дев.
Вернулись те девушки, отчаянные и полные горя — колдун щедро заплатил им за муки и ныне мертв, но и самим им пора уходить в землю. Молодым, в расцвете сил и смеха погибшим. И трети от жизни не вкусившим… Но увидели они свои тела — которым только души и не хватало, увидели и сестер, готовых им помочь. К рассвету костная ткань сплелась с нитями их душ, жизнь наполнила конечности и заструилась согретая соком живи-цветка кровь.
Нежные холеные тела, сияющие ласковые глаза, тонкие руки и нежный смех наполнили поляну, осветили ее не хуже утренних лучей. Десять дев разбились на пары — одна так или иначе шла за другой, и колдун первой погибшей заманивал другую. Лишь одиннадцатая девушка, обладающая истинно царской повадкой, стояла одна, не смея поднять головы. Взгляд ее искал Травницу. Это ее заманила погибшая принцесса для трапезы колдуна, но теперь стыдилась и страшилась чужого гнева. Ведь и ей Травница не была чужда — за те майские ночи прикипела принцесса сердцем к простой девушке, что ведала все тайны трав…
— Но Травница ведь простила ее?.. — слабым от сонливости голосом спросила Гореслава.
— Конечно, простила, — ласково уверила Василиса. — От королевства той девушки не осталось и следа за столетия, что она в земле лежала, поэтому она сама пришла в дом двух сестер. Она помогала им, быстро всему училась…
— А остальные девушки?
— А они разбрелись, кто куда.
— И?..
— Жили долго и счастливо. — Василиса странно нежным, будто материнским поцелуем коснулась лба Гореславы. Та совсем засыпала. — И не верь, если кто скажет, будто так не бывает. Я обещаю тебе, Гореслава, что и твоя сказка закончится счастливо. Я постараюсь. Я все сделаю.
Слепая не понижала голоса, ибо знала, что княгиня уже спит и не слышит ее клятв. Только бережно поглаживала чужой лоб, размышляя, какую сказку расскажет на следующий день для своей госпожи — и чтобы непременно хорошую и светлую, как сама княгиня.
========== 3. Невеста Полоза ==========
Комментарий к 3. Невеста Полоза
“как на трон киевский сели братья-варяги” - имеется в виду 862 год.
— Васенька, а, Васенька? — тепло прижимаясь к чужому плечу, нетерпеливо спрашивала Гореслава. — С первого дня, как ты здесь оказалась, вопросом мучусь. Сколько же тебе лет? Девушка ты, в девках засидевшаяся, или так, вдова блудная?
— А сколько ты дашь? — певица обратила слепое лицо к Гореславе, мягко пожимая белую ручку той в своей руке. Черные с серебром волосы укрывали спину женщины, от носа к уголкам ярких, молодых губ шли складочки.
— Право, не знаю, — растерянно протянула Гореслава, воровато оглядывая пустой сад и аккуратно укладываясь на лавке, а голову опуская на колени слепой певице.
Минул холодный март, тепло отцвел апрель. За десяток седьмиц всем сердцем привязалась Гореслава к сказительнице, точно впервые в жизни отыскала утерянную подругу или родственницу. Горячо льнуло сердце к чужому — скрытному, нелюдимому — но привечающему робкие чаянья Гореславы. И таяла княгиня, как тает по весне чистый лед — теплой талой водицей. Набери в ладони и глотни — ничего слаще не изведаешь, ничто горла нежнее не опояшет. Странное, чуждое желание будоражило ум и чувства Гореславы — и ей казалось, только выступи Василиса из своих сказок, вынеси оттуда пьянящую дозволенность и естественность этого чувства, и Гореслава сама нырнет в него с головой.
— Иногда мне кажется, что ты совсем немногим старше меня. Только, мнится, жизнь с тобою круто обошлась, измотала, высушила, — робко заговорила Гореслава. — А в иной раз мне кажется, что ты зрелая женщина, которой и внуков пора иметь, только их нет — и детей нет, и потому у тебя стан молодой девушки. И губы… нецелованые.
Гореслава примолкла, с тревогой глядя в чужое лицо. Певица сразу ее тайну выведала, сказала о ней княгине. А теперь и сама Гореслава, всем сердцем впитывая гостью свою, наугад выуживала из тьмы ее загадки.
— А еще порою мне кажется, что ты всех нас вокруг пальца водишь, — Гореслава зажмурилась. — И что лет тебе уже немерено, и что все свои сказки ты воочию видела, а теперь пришла, чтобы и из меня, как из шерсти невыделанной, полотно какое спрясть. Сейчас на ниточки меня вытягиваешь, приспосабливаешь — чтобы храброй я стала, чтобы любопытство мое из холодного в чистое пламя переплавилась, чтобы не выдюжила я обмана, в котором живу, и кинулась себе на гибель в какую беду. А ты бы потом другой дуре про меня сказку сказывала…
Фыркнула Василиса и сухой ладошкой провела по теплой Гореславиной щеке.
— Милая, пугливая княжна, — ласково заговорила женщина. Потом она прижала к себе севшую Гореславу, поцеловала в щеку, почти в уголок губ. — Не бойся, Бога ради. Лет-то мне хоть и немного, но вовсе не бесчетно. Всего тридцать да еще три зимы я живу на этом свете, но мужа у меня не было, хотя губы знают горечь поцелуев.
— Только ли губы?.. — очень тихо спросила Гореслава. Отчего-то в груди неприятно стянуло — точно обидел кто, причинил боль Василисе, а боль эта княгине почти ее собственная. Только сильнее.
— Не только, — покаянно шепнула Василиса. — Но, почитай, лет мне уже немало, а кровь в твои годы горячей была, чем у тебя. Гореслава, какая же ты холодная, ты бы знала — как раннее утро, как ласковый шелк…
От чужого шепота подобралась Гореслава, чуть отстранилась — ей уже стало грустно, и добрые слова больше пугали, чем грели.
— А только и с холодной кровью можно любить, и еще как — любить… — задумчиво протянула Василиса. — Есть у меня одна история, на этой земле свершенная. Песни о том поют, и примета такая по сей день сохранилась. А случилось это еще до бусурманского ига, и еще раньше — до того, как Владимир крестил Русь, даже до того еще, как на трон киевский сели братья-варяги*. В деревянных избах жили гордые простые люди, пасли на зеленых холмах скот, бортничали и, конечно, сеяли, пахали, собирали свой урожай ячменя и пшеницы. А сила нечистая тогда жила под самым их порогом, и много бед через нее доставалось людям. Нельзя было и шагнуть в вековые леса — за каждым пнем дожидался улова Леший, у каждого берега водили хороводы берегини и вилии, а уж как боялись Святобора разгневать…
Звали ее Перышком. За легкий шаг, за любовь к белым платьям, которые невесомо, как птичьи перья, трепыхались на ветру. Часто распускалась тугая золотая коса ее и нежным шелестом рассыпалась на девяносто девять прядей. Нежная и мягкая, кроткая и бесстрашная, с сердцем чистым и доблестным, ничего не страшилась девушка и не ждала от своей судьбы никакого горя. Зарю и закат встречала с коромыслом на плечах, исправно трудилась дома и была всеобщей любимицей: все молодцы караулили под ее окнами, все девицы были ей нежными сестрами.
А однажды случилась беда. Не боясь ни дурных людей, ни лютых зверей, шла она ранним утром за водой одна. Дул ветерок, и ничего скверного не почуяла девушка в клубившейся пыли на лесной тропинке. А как подошла поближе, уже и шелохнуться не посмела. Среди камней и опавших листьев позднего лета сплетались в клубок две змеи. Медные, в золотых коронах и с изумрудными узорами на спинах. И тут бы отвернуться, отвести взгляд. Но любопытно было Перышке, глядела девушка во все глаза на нежную страсть холодных тварей. А потом одна из змей приметила ее. Ни вскрикнуть, ни в сторону броситься девушка не успела — подняла змея треугольную голову, глянула на девицу черными глазками и прошипела девичьим голосом:
