В ту же секунду медные крылья закрыли солнце, и страшный крик алого чудовища сотряс воздух. Князь вскочил на коня и бросился прочь, слыша за спиной рев и грохот. В чертогах княгини ему дали приют, накормили, хотя и самих их постигло страшное горе. Пропала княгиня…
— Все? — нетерпеливо спросила старая нянька, боязливо кутаясь в черный платок.
— Все, — ровно ответила слепая певица, ощупывая ладонью горло.
— Это неправильная сказка, — возмущенно затарахтела старуха. — И что сталось с князем? И с чего это княгиня туда полетела, почему не может спокойно на троне сидеть? Чему ж такая сказка людей научит?
— Боярыня Гореслава истребовала правдивую сказку, — равнодушно ответила певица. — А у правды редко бывает начало и конец, и еще реже есть цель и смысл. Я сказала то, что знаю точно. Но если госпоже интересно, что я сама думаю об этом, я могла бы ей поведать. Но только ей одной.
— Ишь ты, цену себе набивает!.. — возмутилась старуха. — Гнать бы ее взашей, Гореславушка! Нечисть какую сказывает, мудрено и непонятно, еще опозорит тебя…
— Велите гуслярам стелить в сенях. А певицу, ежели она не против, ко мне привести, — отошла от окна Гореслава, в задумчивости кусая гривенник у виска на повойнике. Много мыслей поселилось в ее голове после этого рассказа, и многое она хотела испросить у слепой певицы.
Та охотно явилась ее глазам. Была она стройной, почти иссушенной, и высокой, а в волосах с черными прядями мешались серебряные нити у висков и у лба. Гореслава решила, что женщина уже стара, но, когда та кланялась, стан ее гнулся гибко и легко. Губы же были мягкими и полными, хотя бледными от сухости. Гореслава повелела принести певице меду, и долго смотрела, как та пьет, и потом еще дольше глядела на налившиеся цветом губы.
— Если ты устала, ты могла бы отдохнуть с дороги, а затем уже продолжить свою историю, — мягко предложила Гореслава.
Певица качнула головой, не покрытой ничем, с волосами, свободно струящимися по неподпоясанной рубахе.
— Нет, хозяйка. Если поставишь ты мне лавку, чтобы могла я положить на колени гусли, я прямо сейчас расскажу все, что сама думаю о той истории, — она опустилась на внесенную лавку, расправила на коленях подол. — Только сперва ответь мне, почему звенят гривенники на твоем повойнике, отчего шелестят о ткань твоего летника серебряные наручи? Почему не косник длинной косы по полу стелется?
— О чем же ты, юродивая? — нахмурилась старуха. — Жена она, знатного мужа жена, оттого и повойник голову покрывает, и запястья нежные наручи обнимают…
— Отчего, Гореслава? — не слушая старуху, спросила певица. Слепое ее лицо было обращено к самому лицу Гореславы — бледному, испуганному от простого вопроса. — Голос у тебя звонок, шаг легок. Какая же ты жена и какой бы муж оставил тебя нетронутой?..
— Повели прогнать ее, княгиня! — всполошилась нянька. — Крамолу на князя бесстыдную заводит, о твоем достоинстве речи мутные сказывает. И сказки у нее какие-то скверные, и сама она без платка…
— Не шуми, Настасья, ради бога, — одними губами потребовала Гореслава. — Ты лучше поди, об ужине распорядись, я сама с гостьей поговорю.
— Одних вас бросить? С этой?.. — Гореслава не ответила, и старуха, еще больше горбясь и с тревогой глядя на любимую воспитанницу, вышла прочь.
Вдвоем остались в светлице женщины и долго молчали, покуда не зазвенели гривенники снимаемого повойника, пока не задребезжали скинутые на пол наручи.
— А что поменялось, а, певунья?.. — вскричала с болью Гореслава, вслушиваясь в легкость, с которой волосы рассыпались по плечам. — Не теши ни себя, ни меня — я жена и по закону. А то, что зачать не могу…
— На радость тебе это, — хмыкнула певица. — И все же ты не жена, Гореслава. Закон — одно, а только нрав у тебя неспокойный, только сердце еще любви ищет — это вернее будет. Ну да не мое это дело, только любопытно стало.
— Умеешь ты косы плесть, слепая? — зло спросила Гореслава, подбирая с пола повойник и наручи, складывая их на столе.
— Заплету, в девяносто девять прядей косу заплету, — улыбнулась певица, и снова стало Гореславе грустно. — А пока плету, расскажу, что о той истории известно, да говорить запрещают.
Руки слепой певицы вкрадчиво перебирали волосы Гореславы, разделяли их на множество шелковистых прядей, золотой паутиной опутавших колени женщины и руки.
— Ты знаешь мое имя, — одними губами произнесла княгиня. — Но я не знаю твое.
— Потому что нет у меня имени, Гореслава, которые дала бы мне при рождении мать, — княгиня жмурила глаза от удовольствия, чувствуя, как впервые за два годы волосы складываются в совсем знакомый узор — в широкую русскую косу, не стягивающую висков, не отяжеляющую голову. — А так… как захочешь, так и зови.
— У каждой живой твари должно быть свое имя…
— Тогда зови меня Василисой, — просто ответила певица. — Много на земле Василис, и зваться на Руси этим именем — все равно, что не зваться никак. А теперь слушай, княгиня, как было на самом деле…
На заре юного мира, еще нежного и слепого, у огромного соленого моря поселились две драконицы. Чешуя одной отливала алой медью, второй — водной бирюзой, и когда сплетались они холодными ночами в крепкий змеиный клубок, чтобы согреться, свет их чешуи мешался, и выходило зарево. Такое порой рождается, когда алое солнце опускается в синюю воду, и золото плавится в той тонкой грани, где раскаленный диск касается прохладной глади. Безгорестно жили они на краю мира, у огромного моря, но время шло, и пересыхало оно, и все ближе подходили к драконицам люди.
— Один герой, — Василиса горько усмехнулась. — Пришел к ним, и рост его был велик, и лук сейчас не натянули бы и семеро сильнейших воинов, и тяжек вышел его бой с огнедыщащими змеицами.
Но в конце концов, измучившись и едва не погибнув, они погубили героя. Однако знали, что за ним стоит родня его и еще тридцать витязей-братьев, грозных и мстительных. Ратью бы пошли они мстить за старшего брата-короля, и против тридцати не выстояли бы боле драконицы. Тогда та, чья чешуя отливала лазурью, приняла обличье воина-короля, а в доказательство, что истреблен грозный дракон, взяла с собой свои крылья. Много личин переменила на чужбине она, но обман не мог длиться вечно — и все больше легенд бродило за бражным столом, и все чаще разносился над вересковой степью плач алого дракона.
— За короткий миг встречи они поплатились вечной разлукой без шанса на встречу, — прошептала Василиса, вплетая в кончик косы Гореславы расшитый бисером косник. — Но их последний танец был красив до безумия, ибо бескровная схватка чудовищных змеев не длилась до самого падения. Стремясь к земле, в женских личинах они любили друг друга, и воздух, лишь недавно звеневший от свиста крыльев и рыка, переливался звонкими криками, а вместо длинных хвостов выгибались в судорогах белые тела, едва укрытые шелками. Но князь выпустил стрелу, и простое железо погубило тысячелетнюю княгиню.
— А вторая?.. — одними губами спросила Гореслава, обо всем забывая, вслушиваясь в чуждый, дивный, ни на что известное ей прежде не похожий рассказ. — Что с ней стало?
— Люди говорят, что от горя она обратилась в порыжелый гранитный камень, который все еще вместе слез точит драгоценные камни, — ответила Василиса. Потом, помолчав, сказала. — Только я в это не верю. Мнится мне, что она все еще там, и все еще иногда раскаленной стрелой вонзается в небо наперекор судьбе, взмывая выше облаков и в бешенном полете развеивая свою тоску.
— Странные сказки ты сказываешь, — поднимаясь на ноги и оборачиваясь к слепой певице, сказала Гореслава. И вдруг поняла, — как чувствуешь скорую беду и непременный раскат грома за секунду до, — что глаза у Василисы синие, ослепительно синие, даже если незрячие. — Почему оба дракона — женщины?..
— А должны быть мужчина и женщина? Или оба мужчины? — усмехнулась Василиса, необыкновенно проворно для слепой поднимаясь на ноги. — Но мы с тобой женщины, так почему бы и им не быть похожими на нас?
