— Ничего не было, Васенька, — Гореслава наклонилась вперед, упирая ладони в резное изголовье кровати. Ладони наткнулись на болгарский крест — символ единения жены и мужа. Снизу губы Василисы бродили по ее груди, сжимали и прикусывали, а ладони гладили мягкую талию и задевали бедра. — Ему самому будто было и неохотно со мной ложиться. А потом…
Гореслава примолкла. Вздохнула горячо и влажно, гулящей кошкой прогибая спину и ниже склоняясь к бесстыдным ласкам Василисы. Голос прозвенел таимыми слезами:
— Я спала, а он, наверное, со сна решил пристать. Проснулась я от его руки у себя за пазухой. Заплакала. Он велел перестелить мне в светлице. Сказал — не терпит женских слез, а вот так просто лежать рядом и не трогать — невмоготу…
— И правильно сделал, — голос Василисы звучал глухо и сдавленно. Никогда он раньше таким не был. Гореслава прогнулась еще пониже. — Если бы он тебя обидел — не вернулся бы домой, я тебе обещаю…
— Верю, Васенька.
За окном натужно и страшно завыло. Попадали с веток яблоки и груши. Самой сладостью налилась калина. Гореслава слезла с чужих коленей, накинула платье и мягкой нежностью свернулась под рукой Василисы. Завтра утром ее еще охватит страх о неминуемом приближении весны, о грядущем возвращении князя. Днем она меньше верила Василисе. Сейчас же — сейчас княгини казалось, что любое слово не-слепой певицы имеет силу, в дюжину раз превосходящую все силы мужниных дружин. И Гореслава ничего не боялась.
========== 6. Лебяжья песня ==========
Комментарий к 6. Лебяжья песня
…белолицые кочевники - саки или по батюшке Геродоту азиатские скифы. Из их числа выходят знаменитые царицы: Томирис, Зарина и другие.
— Как ты прежде Рождество любила, Гореславушка, а теперь смотрю на тебя — и сердце кровью обливается… Ужели так по соколу своему изводишься? — испуганно выспрашивала нянька у молодой княгини, а та в ответ только молчала, потускневшим взглядом придавливая снежные холмы. — Али болеешь чем-то? Неможится? Позвать знахарку, лекаря?..
— Ничего не надобно, Настасья, — глухо откликнулась ей Гореслава. Тяжелый повойник покрывал голову, белые нежные руки прятали наручи. Бездонней прежнего взирала княгиня на алые всполохи снегирей, склевывавших из-под ее ног зернышки. — Ничего мне не надобно…
— А певицу эту твою, может быть, позову? — отважилась самым крайнем средством соблазнить Настасья.
— Николай Святославович писал, что не желает видеть ее на своем дворе. — Холодно и пусто, как колокол без язычка, прозвенел Гореславин голос. — Ты, старуха, и все ваши сенные девки испугались и свели ее на конюшню, где она теперь на сене спит и видеть меня, может быть, не хочет. Кабы и меня вы не страшились, так гнить бы ей теперь на дне колодца… Правду я говорю, Настасья?
— Помилуй, Господи! Грех такой ради одной певицы брать… — закрестилась Настасья.
Потом подошла поближе и аккуратно взяла в свою старую сморщенную руку пальцы Гореславы.
— Ты не сердись на нас, доченька, а ведь правда, ежели князь осерчает…
Гореслава горько всхлипнула, роняя голову на грудь.
— Ах, нет сил на тебя глядеть! — всплеснула руками Настасья. — До весны будь со своею певицею, а там, глядишь, и образумится что… Ты только не плачь, Гореславушка, знаешь ведь, как по сердцу слезы твои — пилами ходят. Приведу я ее к тебе сейчас, приведу, а девки сенные — что шавки, побрехают и уймутся. А перед князем ответим как-нибудь, выкрутимся!
Через время в самом деле вышла на крыльцо Василиса. В темных волосах ее золотисто путались веточки соломы. Обернулась к ней Гореслава, нетвердыми пальцами принялась выбирать за хворостинкой щепочку, за щепочкой пылинку. Теплой водицей бороздили нежность щек соленые слезы, но, не успев до земли долететь, в ледок обращались. Бережно легли на Гореславину талию чужие руки, прижали в голос заплакавшую княгиню к самому сердцу.
— Милый, милый ребенок… Я обещала тебе, что бояться нечего, — шепнула Василиса, поглаживая дрожащие Гореславины плечи.
— Не могу, от страха кричать хочется, — царапая занемевшими от холода пальцами чужие плечи, шептала княгиня. — Тебя рядом не было, я уснуть не могла, а когда уснула… не хочу. Не хочу. Умру лучше. Не хочу, Вася…
Слепая певица ничего не ответила. Гореславе показалось, что она сама напугана — и слезы еще горше зажгли глаза, еще болезненнее заныло сердце.
— Васенька, милая, дорогая, славная, — захлебнувшись отчаяньем и пересилив себя, Гореслава подняла глаза. Чуть отстранила от себя певицу, в белизне снега казавшуюся еще более тонкой, еще более хрупкой. Точно птица, невесть с чего влезшая в людскую шкуру. — Он… прежде, чем он вернется, уходи. Пожалуйста. Я… я тебе дам лошадь, деньги, письмо напишу к богатым знакомым, они тебя приветят, ты же так хорошо рассказываешь, только не такие сказки, только…
— Не надо, — Василиса сама отступила на шаг назад. Ее голос странно лязгнул. — Не надо. Мне ничего от тебя не надо, Гореслава. Тем более, если думаешь, что можно мною торговать и из рук в руки передавать…
— Да что ты… Васенька… — княгиня заломила руки. Закрыла лицо. Широкие плечи дрожали и тряслись под золотистой парчой, довлела злая тишина. — Я ведь не…
— Верю, верю, и ты меня прости, Гореслава, сама не знаю, отчего злюсь… — Василиса собрала мягкие плечи в объятия, завела с крыльца обратно в терем. Сама обтряхнула от снега, сняла шубку, шикнув на кинувшихся было помогать девок. — Ну, тише, родная…
Под самым окошком сидела Гореслава, пусто глядела перед собой выцветшими от слез очами. Василиса терпеливо разливала чай, сыпала на край блюдечка орехов, сладостей, калины. Оттерла руки о подол и села рядом с маленькой княгиней, собрала ее руки в свои и поцеловала, отогревая ладони дыханием.
— Княжна?.. Чай будешь пить?
Гореслава пожала плечами. Слепая певица тяжело вздохнула, аккуратно сцепила чужие пальцы на горячем фарфоре.
— Пей. Пей, милая… А хочешь, я тебе сказку расскажу? Такую, чтобы солнышко высушило слезы, чтобы за ниточки поднялись уголки нежных губ, м? — и сама попыталась улыбнуться, хотя невеселой выходила улыбка. — Давай, Гореслава? Мне тебе больше дать нечего, сама знаешь…
— Нет, Васенька, не надо, — ответила Гореслава, отпивая еще немного чая.
В повойнике, совсем алая от холода и с налитыми от жара губами, она глядела на свое отражение и видела покорную матрону с телячьим взором. И сильнее поддергивалось внутри все холодком, и медленнее билось отчаявшееся от страха сердце.
— Тогда…
— Я сама расскажу тебе сказку, — Гореслава все же подняла глаза, поглядела прямо в алую повязку. В то место, где сияла необыкновенная синева зачерненных длинными ресницами очей и зияли глубокие дыры, пустые глазницы, слабо отдающие запахом крови. — Настоящую сказку, Вася. Не такую, которая рождает беспочвенную надежду и отбивает жажду жить так, как есть. Слушай меня внимательно, потому что по-другому я тебе не смогу объяснить.
— Гореслава!.. — в голосе Василисы эхом прозвенела Гореславина боль. Она сжала кулаки, приоткрыла губы, чтобы сказать что-то. Но Гореслава не стала слушать. И слепая певица почти простонала. — Я бы не лгала тебе…
— Слушай, Васенька, слушай. — Маленькая княгиня зажмурилась, выпалила: зло и пусто. — На свете жили два лебедя. Глупых красивых лебедя. И один позвал второго улететь на волю, потому что жить в пруду тесно, и гадко, и скучно. И, сказал второй лебедь, на воле есть огромные озера и можно не склевывать каждый день пресные зерна с рук ненавидимых людей. И какое там небо!.. Глупые лебеди даже не успели вылететь за ограду. У второго лебедя были подрезаны крылья. Он не умел летать. А второй лебедь не улетел без первого. Тогда второму лебедю отрубили голову. А первого посадили в еще более узкую клетку, такую, что железо впивалось в грудь, в лапки, а деться было некуда. Совсем некуда. Оставалось только завидовать мертвому лебедю и нести яйца на завтрак для хозяина…
— Гореслава… — одними губами произнесла Василиса. Щеки под повязкой стали белыми, как мука, с отливом в синий.
