— Если отец решит в качестве наказания отослать меня обратно к матери в Детройт, я тебя убью, — пообещал Грей, когда мисс Милкович затерялась в толпе учеников.

— Замётано, — согласился Нацу, тяжело приваливаясь к стене — кажется, пронесло.

К концу учебного дня ватман оказался полностью заполнен пожеланиями. Те, кому не хватило места, писали на отдельных листочках и прикрепляли их на клейкую ленту. Кто-то положил под плакат игрушки и книги, а ученики первого класса, с которыми Люси возилась на продлёнке, нарисовали для неё рисунки. Вечером Грей, пыхтя, притащил это всё в больницу, и они с Нацу по очереди то зачитывали надписи на плакате, то описывали неумелые, но полные искренних чувств картинки юных художников. Люси эта затея не принесла ощутимой пользы, зато миссис Хартфилия заметно воспряла духом. И это было лучшей наградой за проявленную инициативу.

Конечно, Нацу был далеко не единственным, кто поддерживал супругов Хартфилиев — никто из их многочисленных родственников не остался в стороне от трагедии. Лейла просила родных не приезжать (её сестра Рут уже была рядом, и они вдвоём прекрасно справлялись с уходом за Люси), поэтому все ограничивались звонками. По совету врачей их голоса записали — кто-то пел песни, кто-то читал стихи или просто рассказывал разные весёлые истории из того времени, когда Люси жила у них — и каждый день давали ей слушать в надежде, что одна из этих записей может сработать и вывести их девочку из комы.

Нацу и от этого не смог долго оставаться в стороне, безвозмездно пожертвовав Лейле флешку с любимыми композициями Люси, теми, что смог вспомнить — её телефон так и не удалось восстановить, и все данные оказались потеряны. Но только через несколько дней, прослушав плейлист, понял, что пропустил самую главную песню.

— Прости, — каялся он позже, лихорадочно шаря в собственном мобильном. — Как она вылетела у меня из головы? Нехило меня, видимо, всё же приложили, если такие вещи забываю, — Нацу аккуратно вставил в ухо Люси одну капельку наушников, другую забрал себе. — Помнишь, как мы тогда её слушали? Вот так, вместе, несчётное количество раз. Повторим?

Палец легко прикоснулся к сенсорному экрану, запуская воспроизведение. Нацу, взяв Люси за руку, опустил голову на их переплетённые пальцы и не заметил, как заснул.

Ему снилось их место: тонкие осинки, утонувший в пологих холмах горизонт, невесомые паутинки облаков в бархатистом тёмно-голубом небе, одиноко парящая птица с пёстрым опереньем. Он захотел проследить взглядом её полёт, но непонятно откуда взявшаяся ветка заслонила обзор, а потом начала елозить по лицу, щекоча нос и щёку. От этих ощущений Нацу и проснулся, с удивлением обнаружив, что они вполне материальны. Но только встретившись с подёрнутыми поволокой карими глазами понял их причину. Люси смотрела отстранённо — то ли не узнала, то ли ещё пребывала во власти коматозного сна. Да разве ж это важно? Она очнулась, и всё остальное не имело значения.

— Сейчас, подожди, — торопливо забормотал он, метнулся в коридор, крикнул, начисто забыв о кнопке вызова медперсонала: — Эй, кто-нибудь! Позовите доктора Фуллбастера! — и через мгновение снова оказался рядом с кроватью, зашептал горячо, баюкая в ладонях худое, без кровинки, лицо: — Ты молодец! Теперь всё будет хорошо, слышишь? Мы с тобой.

Пришедший врач немедленно выставил его из палаты, но Нацу не обиделся — у него были дела поважнее. Два обязательных звонка: первый, полный перехлёстывающих через край эмоций — отлучившейся домой миссис Хартфилии; второй, на который уже почти не осталось сил, короткий, всего в пару слов: «Папа, Люси…» — отцу.

Игнил примчался в больницу через полчаса и застал сына, сидящем на том самом диванчике в коридоре, склонившего голову на сжатые в кулаки ладони. Нацу никак не прореагировал на прикосновение к плечу, и лишь когда его окликнули по имени, глухо обронил:

— Люси приходила в себя только на десять минут. Доктор Фуллбастер сказал, так бывает и это нормально. Это даже хорошо, потому что даёт надежду, что кома закончится. А если… если этого никогда не случится?

Тогда отец просто обнял его, не размениваясь на пустые, пусть и подбадривающие, слова, позволив ему хотя бы на минуту стать тем, кем он самом деле являлся — испуганным, уставшим ребёнком, добровольно взвалившим на свои плечи непосильную ношу.

Через несколько дней врачи диагностировали окончательный выход из комы, и перед ними встали другие проблемы — помочь Люси справиться с последствиями травмы: заново научиться ходить, разговаривать, ловко обращаться с ручкой и столовыми приборами. А ещё — с расшатанной комой нервной системой, в одночасье превратившей уравновешенную милую девушку в злобную истеричку.

Люси безумно раздражала её беспомощность, но ещё больше — попытки окружающих успокоить и убедить, что рано или поздно у неё всё получится. Мягкие увещевания матери (мистер Хартфилий вскоре вынужден был вернуться на раскопки, но звонил каждый день), слегка ироничные замечания дяди Байро, спокойные объяснения тёти Рут, жизнерадостные подбадривания Нацу — всё воспринималось в штыки, усиливая исходящую от Люси волну недовольства, пока наконец не спровоцировало девушку выплеснуть бушевавшие внутри чувства наружу.

Как-то Нацу заглянул в больницу сразу после уроков. В принципе, ему можно было уже и не посещать школу, потому что ответ из университета о его зачислении пришёл аккурат в день трагедии. Но первую половину дня у Люси занимали различные процедуры и занятия с логопедом, который помогал восстанавливать речь, поэтому, чтобы не мешаться под ногами и убить время, он честно отсиживал за партой до обеда. Потом ещё несколько часов проводил в мастерской Макао Конбальта, куда устроился на подработку, а вечер целиком и полностью посвящал Люси. Но в тот день мистер Конбальт закрыл мастерскую по причине некой странной болезни, требующей срочного лечения в компании близкого друга и соседа Вакабы Мине, и Нацу немедленно воспользовался возможностью провести с Люси больше времени, по дороге в больницу тщательно продумывая, чем бы таким интересным им заняться.

Однако девушка только отмахнулась от него, продолжая старательно выписывать в альбоме палочки и крючочки. Карандаш ещё плохо слушался, так и норовя выскользнуть из судорожно сжимавших его пальцев. Когда он в очередной раз вместо прямой линии оставил на бумаге непонятную загогулину, терпение Люси, видимо, кончилось, и она с размаху бросила его на пол. Через несколько секунд туда же отправился и порванный альбом.

— Эй, не злись, — попытался успокоить её Нацу, наклоняясь, чтобы поднять писчие принадлежности. — Ну, подумаешь, буквы пока не получаются. Доктор же сказал…

— Я. Не. Злюсь, — старательно выговаривая слова, перебила его Люси. — Я. В бе-шенстве. Мне надоело. Понимаешь? Хватит. Уже. Без ко-нца. Твердить. Одно. И то же. Мне. Не нуж-на. Ваша. Жалость. А твоя. Тем бо-лее. Зачем. Ты хо-дишь? Зачем. Я те-бе. Такая?

— Люси… — Нацу, не ожидавший такого напора, на мгновение растерялся.

— Уходи. Совсем. Не хо-чу. Тебя. Больше. Видеть. Уходи!

Что можно было на это ответить? Да и надо ли отвечать? Нацу, глядя в наполненные гневом карие глаза, понимал — его сейчас просто не услышат. Поэтому молча развернулся и покинул палату.

Весь оставшийся день он провёл в гараже, возясь то с мотоциклом, то с почившим накануне электрическим чайником, надеясь отремонтировать его самостоятельно. И думал. О Люси, о себе. И о том, что теперь ему делать дальше. А утром, наплевав на завтрак, помчался в больницу — его, привычно забывшего про разряженный телефон, нашла через отца миссис Хартфилия и попросила приехать, как только представится возможность. Там его уже ждали опухшее от слёз личико и полный раскаяния взгляд.

— Прост-ти. Пожалуйста. Прост-ти, — заикаясь сильнее обычного, заговорила Люси, едва он сунул нос в палату.

— За что? — Нацу беспокойно осматривал её, пытаясь понять причину истерики. Не мог же их вчерашний разговор привести к таким последствиям? Или мог?