Люси не понимала, где находится. Сознание периодически уплывало, путалось; органы чувств лишь воспринимали информацию, не анализируя её, отчего реальность представлялась ещё более пугающей, как в самом страшном кошмаре, когда пытаешься убежать от опасности, но тело отказывается подчиняться, тем самым низвергая бьющееся в агонии сердце в пучину реального ужаса. Поэтому, когда в обзор неожиданно попало чьё-то лицо, наполовину скрытое маской, Люси, в отчаянной попытке избежать контакта с показавшейся мерзкой тварью, выгнулась, оперевшись лопатками и пятками о своё жёсткое ложе, захрипела, беспомощно цепляясь скрюченными пальцами за воздух. В плечо впилась игла, и через мгновение свет померк, утянув за собой, как в воронку, запахи, звуки и ощущения.

Очередное пробуждение показалось даже отчасти приятным: тело было лёгким, как взбитое молочное суфле — обязательный десерт к обеду по воскресеньям; но от этой нереальной воздушности голова немилосердно кружилась, и даже зажмуренные глаза не избавляли от чувства тошнотворного покачивания. С натугой сглотнув, Люси заставила себя чуть повернуть голову, чтобы сменить угол обзора. Кто-то тут же сжал её пальцы, придвинулся ближе, заслоняя бьющий из окна свет.

— Мама?

Лейла нежно улыбнулась, заботливо поправляя край одеяла:

— Да, милая.

— Мамочка…

Горло сдавило, словно кто-то душил её равнодушно-жёсткими пальцами; пришлось глотать воздух короткими частыми порциями, захлёбываясь то ли слезами, то ли странной, дёргающей сердце тоской. Руки потянулись к матери — прикоснуться, обнять, удостовериться, что сидящий рядом человек не мираж, но тепло чужих ладоней напугало ещё сильнее — теперь отпустить их и вовсе не представлялось возможным. Лейла, кажется, и сама потрясённая не меньше, безостановочно гладила дочь по голове и плечам, растерянно шепча:

— Ну, что ты, что ты, милая? Всё хорошо, успокойся, я с тобой.

Истерика постепенно сошла на нет. Люси откинулась на подушку, так и не отпустив материнскую руку. Силы почти оставили её; от слабости всё внутри заходилось мелкой противной дрожью, иногда, как прибойной волной, смываемой накатывающей дурнотой. Глаза слипались, но она упорно боролась с сонливостью, боясь, что, проснувшись, обнаружит себя в полном одиночестве.

— Тебе нужно отдохнуть, дорогая, — мать заметила её состояние и попыталась мягко уговорить прислушаться к потребностям организма. — Врач сказал, ты должна много спать и не нервничать.

— Врач? — уцепилось за влезшее в речь Лейлы неприятное слово сознание. — Какой врач? Что со мной?

— Тише, тише, всё потом. Может, позвать медсестру? Она сделает укол, и ты уснёшь.

— Нет! Нет… — страх снова закопошился в грудной клетке, заставляя сильнее сжимать тонкие пальцы матери. — Никого не надо. Только не уходи.

И снова сон-беспамятство, вязкий, мутный, в котором она захлёбывалась, будто в затхлой, вяло текучей воде. Зато на том берегу её встретили уже оба родителя. Люси с замиранием сердца вглядывалась в осунувшееся лицо отца, с болью отмечая серебристые пряди в густых, несмотря на возраст, волосах, устало поджатые сухие губы, едва заметную небрежность в одежде — то, что известный адвокат Джудо Хартфилий никогда бы себе не позволил. «Это из-за меня? — билась в голове полная отчаяния мысль. — Это ведь я виновата?».

— Папа?.. — то ли желая таким образом расспросить его о произошедших переменах, то ли попросить за них прощения, позвала она отца. Тот мгновенно придвинулся ближе, слегка похлопал по плечу:

— Всё хорошо, дорогая, — его голос, глухой, надтреснутый, словно потёртая от времени магнитофонная запись, показался чужим и отстранённым. — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — поспешила успокоить родителей Люси и почти не солгала — от прошлой слабости не осталось и следа, на смену ей пришла другая, вполне обычная, как после непродолжительной болезни, а потому совершенно не страшная. — Только пить хочется.

— Вот, сделай пару глоточков, — Лейла, взяв с передвижного прикроватного столика стаканчик с трубочкой, помогла ей напиться, поправила сбившееся одеяло. От этой заботы снова защемило сердце, и Люси испуганно ухватилась за первый закрутившийся в голове вопрос:

— Где мы? Что случилось?

— Ты не помнишь? — спросили в ответ.

Она напрягла память, пытаясь отыскать в ней хоть что-то, отдалённо похожее на какое-нибудь происшествие, способное довести до такого беспомощного состояния, но всё было тщетно — перед мысленным взором словно поставили девственно чистый лист, даже детство и отрочество не проявлялись чёткими картинками; всё: звуки, запахи, ощущения — слившись воедино, мелькали цветными пятнами, раздражающе яркими и пустыми.

— Нет…

Родители переглянулись, обменявшись долгими, полными беспокойства взглядами. Люси на мгновение показалось, что и на этот раз ей не ответят, но Лейла, придвинувшись ближе, медленно заговорила, тщательно пряча своё волнение за нарочито спокойным голосом:

— Только не волнуйся, милая. Самое страшное уже позади. Врач сказал — ты полностью поправишься. Не должно остаться никаких последствий.

— Я… что со мной было?

— Ты попала в аварию. Четыре месяца назад. Очень сильно ударилась головой и всё это время пролежала в коме. А вчера ненадолго пришла в себя. И вот сегодня проснулась совсем.

— Авария? Где? Какая? — зачастила Люси, приподнимаясь на кровати.

— Всё потом, — решительно прервал её Джудо, заставляя лечь обратно. — Сначала тебя осмотрит врач.

«Потом» растянулось на несколько часов: осмотр, процедуры, лёгкий обед, обязательный послеобеденный отдых. И лишь съев на полдник любимый клубничный йогурт, Люси услышала, наконец, историю той злополучной аварии.

— Ты возвращалась с вечеринки, — негромко, будто нехотя, рассказывала Лейла. — К вечеру погода сильно испортилась, начался дождь. На мосту Дьявола твою машину занесло. Ты не справилась с управлением и врезалась в опору. Сильно ударилась головой. Хорошо, мимо проезжали люди, они остановились и вызвали Службу Спасения. А из больницы уже позвонили нам. Ты была в коме почти четыре месяца. Зато теперь всё закончилось — возможно, через неделю ты сможешь вернуться домой, так нам сказал твой лечащий врач.

— Прости, что доставила вам с папой столько хлопот, — Люси потянулась к матери, чтобы обнять, и та с радостью ответила на её порыв.

— Ну, что ты! — Лейла постаралась незаметно смахнуть появившиеся в уголках глаз слёзы. — Мы так счастливы — ты снова с нами, живая, здоровая. Всё остальное не важно.

— А Рен? — неожиданно вспомнила о своём парне Люси. — Он знает, что я уже пришла в себя? Ему позвонили?

— Милая, — осторожно сжала её пальцы мать. — Мне жаль, но вы расстались с ним. Как раз в день трагедии.

— Почему? — странно, ей было не жаль этого свершившегося факта, но очень хотелось узнать причину.

— Я точно не знаю, — отмахнулась Лейла. — Кажется, у него появилась другая. Или что-то в этом роде.

Люси, видя, как матери неприятна эта тема, не стала её больше ни о чём расспрашивать, приняв выданную версию их с Акацки расставания как единственно возможную — помня, насколько родители благоволили к нему, она и подумать не могла, что они стали бы лгать или оговаривать Рена. Значит, причина для разрыва отношений была и была достаточно веской, если их не пытались помирить (отсутствие Акацки в больнице говорило само за себя). Но теперь это всё не имело значения — какой смысл восстанавливать то, что исчерпало себя четыре месяца назад? Да и начавшие потихоньку возвращаться воспоминания только подтвердили правильность принятого решения — всплывавшие в памяти обиды и размолвки подрубали на корню любые слабые ростки былой симпатии.

Последним аргументом, убеждающим оставить прошлое в покое, стали слова отца — мистер Хартфилий в силу своей профессии умел говорить красиво и правильно, но в этот раз ему не пришлось прибегать к выработанному годами красноречию.

— Сейчас прежде всего тебе нужно думать о выздоровлении, — сказал он во время одного из посещений. — Университет, молодые люди, развлечения — всё подождёт. Просто набирайся сил и почаще радуй нас с мамой своей улыбкой.