У железной балки, прижавшись к ней спиной, стоял мужчина. Голова его была опущена, руки безвольно свисали вдоль тела. Со стороны казалось, что человек устал и просто решил отдохнуть, оперевшись о ржавую конструкцию моста, да так и задремал стоя.
Люси тоже хотелось в это поверить. Но торчавший из груди незнакомца тонкий витой прут арматуры, с которого медленно капала густая, казавшаяся чёрной в красном свете задних габаритных огней кровь, не оставил ей на это ни малейшего шанса.
========== Глава 2. Тюрьма ==========
Сильный тычок в спину заставил Люси по инерции сделать пару шагов вперёд, пребольно стукнувшись коленкой об угол кушетки.
– Раздевайся! – рявкнул грубый голос. Когда одежда скорбной горкой легла на обтянутую дерматином лавку, ей приказали подойти ближе, осмотрели со всех сторон, проверили вены на обеих руках, залезли в рот, оставив на языке противный привкус резины. Потом отправили в соседнюю комнатушку. Здесь пришлось снять и последнюю часть гардероба, забраться на допотопное, шатающееся от любого движения гинекологическое кресло.
– Девственница? – уточнила подошедшая женщина в белом халате.
– Нет…
Толстые пальцы без предупреждения вторглись во влагалище, бесцеремонно покопались там и, выйдя, толкнулись ниже, в задний проход [1]. Люси закусила губу, вцепилась дрожащими руками в обжигающе холодные металлические детали кресла, зажмурилась что есть силы, борясь с паникой. Унизительно, больно, страшно. Проснуться бы, стряхнуть с себя липкий кошмар, вернуться в реальность… Невозможно. Мир перевернулся вверх ногами, вывернулся наизнанку, почернел, вымер, превратившись в выжженную постапокалипсическую пустыню. Когда-то давно, на одной из воскресных проповедей, священник рассказывал о Преисподне и тех муках, что ожидают грешников после смерти. Для неё Ад начался уже при жизни.
Ей позволили одеться, повели по серому, бесконечному коридору, приказали остановиться у двери, из которой, стоило ей открыться, пахнуло влажным теплом. Здесь снова пришлось снять с себя все вещи, убрать их в пакет и только после этого, прихватив мыло и застиранное полотенце, пройти в душевую.
Вода была чуть тёплой. Люси максимально открутила вентиль, стала водить по телу коричневым, горько пахнущим куском щёлочи, которое почти не давало пены. Пальцы подрагивали; мыло так и норовило выскользнуть из них и в конце концов всё же смогло сбежать, откатившись по полу почти в самый угол кабинки. Люси опустилась на корточки, но вместо того, чтобы достать его, уткнулась лицом в колени, затряслась – то ли от холода, то ли от свалившегося на голову осознания произошедшего.
Она с трудом помнила, что творилось тогда на мосту. В памяти отпечатались лишь обрывки – бессвязные, нереальные: капающая с прута кровь, завывание сирен, щёлкнувшие на запястьях наручники, стоящий перед ней на столе пластиковый стаканчик с горячей безвкусной бурдой, ослепительные вспышки фотокамеры, чёрные, словно измазанные в саже, подушечки пальцев. Люси безропотно делала всё, что говорили: отвечала на вопросы, ходила, подписывала бумаги. Все звуки сливались в однообразный гул, предметы теряли очертания, расплывались. И только когда в этом колышущемся мареве чётко проступили лица родителей, она не выдержала: сорвалась с места, попыталась убежать, отбивалась от тянущихся к ней рук, умоляла, кричала… Потому что не хотела, чтобы родные лица стали частью кошмара. Прижатый к плечу электрошокер пропустил через тело заряд небольшой силы, отправляя её в почти счастливое забытьё.
Когда Люси в следующий раз смогла осознавать реальность, перед ней сидел благообразный старичок с пышными белыми усами. Он представился мистером Дреяром, адвокатом, сказал, что будет представлять её интересы, пытался внушить ей уверенность на хороший исход дела. Люси ему не верила. Не могла поверить – в тот момент на это просто не было сил. Они все, без остатка, расходовались на самые элементарные действия – есть, спать, дышать. Наверное, поэтому она и отказывалась от свиданий с родителями, боясь, что, увидев их, элементарно сойдёт с ума.
Адвокат старательно выстраивал линию защиты, пытаясь доказать, что погибший сознательно бросился под колёса её автомобиля. Если бы удалось найти подтверждение этому факту, с неё сняли бы все обвинения. Но записки самоубийца не оставил, лекарства никакие не принимал, на приёмы к психологу не ходил, а потерю работы и развод с женой суд не счёл за вескую причину покончить с собой. Обнаруженный же в крови Люси алкоголь, пусть и в небольших количествах, и пара штрафов за превышение скорости перевесили чашу весов слепой Фемиды не в её пользу, приведя в итоге к пяти годам заключения.
Тогда, в зале суда, услышав приговор, Люси так до конца и не осознала всей серьёзности создавшегося положения. Тюрьма была для неё одной из тех страшилок, которыми принято пугать неразумных детей – далеко, нереально, не про меня. Она жила в святой уверенности, что уж с ней-то, прилежной дочерью умеренно строгих, но любящих родителей, не может случиться ничего из того, что передают в ежедневных новостях. Аварии, земные катаклизмы, болезни и бедность обходили её стороной, позволив вполне комфортно дожить до восемнадцати лет. Люси думала, что так будет продолжаться и дальше. И лишь пройдя унизительный осмотр и сменив свою одежду на тюремную робу, она поняла, как ошибалась, насколько беззащитна оказалась перед жизненными обстоятельствами и Судьбой, уготовившей ей столь тяжкие испытания.
– Ты там не утонула? – вывел её из прострации голос охранницы. – Шевелись давай. Это тебе не курорт.
Пришлось торопливо смывать мыло, вытираться полотенцем, почти не впитывающим воду, впопыхах натягивать на сырое тело мешковатый костюм. Мокрые волосы прилипли к шее, неприятно холодя кожу. Подхватив нехитрый скарб в виде зубной щётки и пары смен нижнего белья, Люси заняла своё место в шеренге таких же заключённых: их ждал последний шаг в новую жизнь – распределение по камерам.
Та, в которой разместили Люси, была рассчитана на четырёх человек. Две двухъярусные кровати, узкий шкаф для вещей, унитаз и раковина – ничего лишнего, доведённый до абсурда аскетизм, упакованный в каменный мешок размером в сто квадратных футов[2]. Сокамерницы почти не обратили на неё внимания, кроме одной – миловидной, смешливой девушки, почти девочки, с рыжими, коротко стриженными волосами. Она представилась Миллианной; на сказанное Люси робкое, едва слышное «Здравствуйте» отреагировала столь радостно и бурно, что Хартфилия испуганно отшатнулась от неё, прижавшись спиной к решётке. Миллианна тут же надулась, забилась в уголок своей лежанки и, обняв подушку, что-то раздражённо забурчала себе под нос. Однако уже через несколько минут к ней вернулось хорошее настроение, что заставило её снова начать оказывать новенькой всё возможное внимание. Люси от неё уже не шарахалась, но и в разговор не ступала, отделываясь, где можно, жестами, где нет – односложными ответами и ничего не рассказывая о себе. Зато Милли (как она просила себя называть) буквально за один день поведала ей всю свою жизнь, с рождения до сегодняшнего дня, без стеснения или сожаления вспоминая даже самые неприятные моменты.
Родителей Миллианна не знала. Её растила тётка, женщина странная и непредсказуемая. У неё были весьма своеобразные взгляды на воспитание детей, зависящие прежде всего от её настроения, поэтому девочка то неделями была предоставлена самой себе, то попадала в ежовые рукавицы. Соседи и социальные службы к судьбе ребёнка относились с ледяным спокойствием: обут, одет, накормлен, школу посещает, что ещё надо? Приюты переполнены, а бюджет у государства не резиновый, чтобы тянуть из него на ещё одного иждивенца. Легче выдавать опекуну небольшую сумму, именуемую в ведомостях материальной помощью (то, что этих денег хватало от силы дней на десять, никого не волновало), чем заниматься делом Милли, пытаясь доказать, что с девочкой плохо обращаются, и устраивать её судьбу более приемлемым образом.
К концу жизни тётка окончательно выжила из ума и принимала племянницу за одну из двадцати кошек, населявших к тому моменту дом. Очевидно, её сумасшествие, вопреки устоявшемуся мнению, всё же оказалось заразно, потому что ничем другим поведение Миллианна объяснить было нельзя – она с удовольствием подражала пушистым питомцам: мурлыкала, ходила на четвереньках, чуть ли не ела с ними из одной миски. Именно эта безумная любовь и стала причиной совершённого ею преступления: девушка увидела, как соседские мальчишки забивали камнями бродячего кота; она попыталась вступиться за несчастное животное, но словесные увещевания на хулиганов не подействовали. Тогда Милли перешла к активным действиям. Её арестовали возле второго трупа. Суд признал кошатницу вменяемой и отправил за решётку, по иронии судьбы всё же заставив государство взять девушку на своё иждивение.
