Он в жизни не издавал таких звуков.

Никогда.

Йен наконец с влажным чмоканьем вынимает пробку до конца, и Микки не сдерживает глухого разочарованного стона.

— Сейчас, подожди, – шепчет тот, и Микки слышит, как вжикает молния, а потом Йен чуть приподнимается и садится обратно. – Давай сюда.

Он удерживает Микки за бёдра с обеих сторон и тянет на себя ещё ближе. Опускает его чуть ниже, и он длинно выдыхает, когда чувствует под собой стоящий член, медленно скользящий вверх.

Ему становится похуй на всё, когда он наконец опускается на Галлагера, который тут же прижимается губами к его плечу.

— Ты в темноте пахнешь ещё охуеннее, знаешь?

Микки не знает, как он пахнет даже при свете дня, поэтому двигается вверх-вниз в попытке заткнуть, и Йен, кажется, откидывает голову назад. Он продолжает удерживать Микки за бёдра – вжимается пальцами так сильно, что завтра наверняка можно будет отпечатки снимать, и слегка толкается навстречу, поощряя.

Микки на нём почти висит, еле держась на ногах. Они так близко друг к другу, что член Микки скользит по животу Йена, – когда он успел снять футболку? – увеличивая количество точек соприкосновения.

Локти Микки на плечах Йена, а пальцы, оказывается, путаются в волосах.

Подбородок прижимается к виску.

Губы Йена на шее.

Руки – на бёдрах.

Микки почти не против, чтобы в Чикаго больше никогда не давали свет.

У него сбивается дыхание, потому что он старается двигаться ещё быстрее, но теряет ритм: ноги подводят. Ему кажется, что он падает. Падает. Раз за разом. И он даже не сразу соображает, как получается, что он уже прижимается спиной к холодному кафелю, и Йен, закинув его ногу на себя, толкается в него так грубо, что Микки ведёт.

Это ебучая ваниль, но кончают они одновременно, а после оба съезжают на пол и пытаются нащупать сигареты.

Микки не знает, сколько проходит времени, когда он наконец находит в себе силы сначала перекатиться на четвереньки, а потом, придерживаясь за стену, подняться на ноги. Он добирается до раковины, мокрой рукой протирает живот, надевает футболку – сложно сказать чью – и джинсы.

— Даже знать не хочу, как мы выглядим.

— Так, будто я только что тебя выебал, – отвечает Йен прямо в ухо, неожиданно оказавшись слишком близко. – Это мой любимый твой вид, кстати.

— Мэнди поймёт, что мы её наёбывали.

— И наконец-то от меня съедет. Ура?

Микки качает головой, выпутывается из галлагерской хватки и толкает дверь. Щурится от яркого света, делает пару шагов и спотыкается об кресло, на котором сидит Мэнди. Она, правда, тут же встаёт, поворачивается к ним, сложив руки на груди, и широко улыбается.

— Вы лишили девственности мою квартиру.

— Это моя квартира, – напоминает Йен, вставая позади Микки.

— Давай посмотрим правде в глаза, – прищуривается она, – ты здесь не ночевал уже дохера давно.

— Но за квартиру всё ещё плачу.

— Только потому, что в марте внёс бабло за полгода вперёд. Я тебе верну, – фыркает Мэнди. – Но в ванной придётся сделать ремонт.

— И на кухне, – язвит Микки. – Пол сменишь и гарнитур кухонный.

— Блядь, – возмущается она, – это вы когда успели? Я же не спускала с вас глаз!

— Спасибо, что периодически принимаешь душ, – подмигивает ей Микки.

Мэнди смотрит на него с недоверием, но не выдерживает – смеётся. Откровенно ржёт пару минут, а потом успокаивается и, вытирая слёзы, говорит:

— Ужин сделала. Садитесь есть.

Она отходит к плите, когда Микки слышит из-за спины:

— Надеюсь, ты не против, что я, кажется, переезжаю к тебе.

Микки не против. Кажется.

========== Эпилог ==========

Когда Микки просыпается, вокруг темно, а Йен, перекинув через него руку, обхватил пальцами запястье и дышит в шею. Он всё время так спит, Микки давно привык. Сложно не привыкнуть, когда просыпаешься так каждый день на протяжении нескольких месяцев.

Он аккуратно отцепляет от себя пальцы Йена и садится на кровати. Оборачивается через плечо, едва улавливая его черты в тусклом свете фонарей с улицы, и не сдерживается: тянется рукой и гладит Йена по лицу. Щетина слегка колет ладонь, а Йен немного подаётся навстречу прикосновению и натягивает одеяло выше.

Мерзляк.

Летом-то постоянно кутался в простыню и прижимался к Микки, буквально прилипая к нему всем телом, что уж говорить про зиму, тем более она холодная в этом году.

Он хотел бы сказать Йену, что ему нравится так просыпаться. Нравится, что больше не нужно перекидываться ебучими смс-ками, которые он ненавидит всеми фибрами души, что не нужно думать, где и когда они встретятся, что нет смысла пря… хотя нет, это признать он пока не готов. Может, и никогда не будет. Он не то чтобы прячется – просто не горит желанием орать всему миру о своей жизни.

Миру это ни к чему. Микки – тоже.

Йен не возникает. Не хватает его за руку на улицах и не вжимает в стеллаж с макаронами в супермаркете – а они да, иногда, очень редко, но ходят за покупками вместе: Галлагер любит ходить за Микки по пятам со списком и проверять, ничего ли он не забыл. Заёбывает, к слову. Реально заёбывает. И сам прекрасно об этом знает, судя по широченной лыбе каждый грёбаный раз, когда Микки мечет в него молнии глазами.

Но Микки впервые за долгие годы спокойно. Иногда, правда, бывает скучно, но тогда они курят траву, или едут на хорошо обоим знакомую саус-сайдскую заброшку и расстреливают по обойме в бутылки и прочую валяющуюся там херню, или трахаются так, чтобы ни одной мысли в башке не осталось – хотя ладно, блядь, это работает каждый день, – или угоняют тачку, которую потом скидывают ссыкловатому Джимми. Тот шугался первое время, но сейчас, кажется, привык. И баблом делится справедливо, особенно после того, как Микки пригрозил, что отстрелит ему яйца, если вдруг вздумает наебать.

Только идиот не поверит угрозам Микки. А Джимми, оказывается, не идиот. Пацан странный, конечно, с золотым «ролексом» в жопе родившийся, совершенно не понимающий саус-сайдской жизни, но и нахера оно надо. Они давно не там. Просто принесли немного своих правил в северный Чикаго.

Микки похуй на все правила.

Он встаёт с кровати, с хрустом потягивается и выходит из спальни. Пытается выйти, точнее, потому что три-два-один…

— Я, между прочим, ради тебя раньше ложусь, – слышит сзади недовольный, но нихера не сонный голос Йена, – а ты лишние полчаса не можешь в кровати полежать, чтобы я выспался хоть раз!

— Да ладно, – недоверчиво тянет Микки и оборачивается, складывая руки на груди и локтем нажимая на выключатель. Они оба щурятся. – Если я не встану, ты проваляешься в кровати до обеда.

— Тебе жалко свой охуенный матрас, я не понимаю?

— Ты неделю выносишь мне мозг, что сегодня у нас дохерища дел. Твоё «сегодня» пришло, вставай давай, спящая красавица. Я пытался тебя отговорить, если помнишь. Так что валяй. Навстречу своим желаниям.

— Я втрахаю тебя в кровать, если пойду навстречу своим желаниям.

Ну или дела могут и подождать.

В конце концов, полчаса всё равно ничего не изменят.

*

К тому времени, когда они добираются до кухни и завтрака, на улице начинает понемногу светлеть. Микки прихлёбывает кофе, а Йен лениво ковыряет вилкой омлет. Его дурная привычка чуть ли не каждый божий день печь блинчики, к счастью, сошла на нет, так что они завтракают по-человечески – то омлетом, то тостами, то вафлями, то остатками пиццы. Йен завтракает, если быть точным: Микки себя так и не приучил.

Он делает ещё глоток и давится, потому что вдруг слышит:

— Заявление об увольнении подпишешь?

— Что? – сипло переспрашивает Микки и стучит себя кулаком по груди, потому что хуй знает, куда влился этот кофе, но явно не туда, куда надо.

— Я хочу уволиться.

— Ты башкой ёбнулся? – начинает злиться он. – Какого хуя я слышу сейчас?

— Да мне надоело! – повышает голос Йен, отшвыривая в сторону вилку. – Надоело делать вид, что между нами ничего нет, мне хочется послать в пизду эту корпоративную этику. Как я вообще должен скрывать свои постоянные стояки, когда у тебя, блядь, эти порнушные брюки…