9-го ава в овечьих яслях ложе соорудили. Все почистили, вымыли, ткань постелили, Марию с сохранностью там уложили дремать. Но недолго она отдыхала. Схватки у нее начались. Удалили всех лишних из дома. Смотрел только крупный баран из просторного стойла, как на Божий волнующий свет выходил самый необыкновенный младенец на свете. И, как ни крепилась, но стонала и выла Мария – тяжелы были роды. Иосиф, держа ее на коленах, испытал ее боль через кожу свою. Повивальные бабки потом удивлялись – как выдержал эти страдания вместе с роженицей.

Но мальчик пробился наружу. И крик его раздается. Такой долгожданный и громкий. Как будто сказал сей младенец: «Вот, здесь я. Явился!». Приняли первенца, а едва дышащую мать уложили удобно. Послед рожденного в будний день по обычаю надлежало сразу предать земле, как залог того, что и сам человек, в нем созревший, со временем возвращен будет в землю. Но только что ставший отцом Иосиф не позволил похоронить это детское место. Странную фразу сказал, ни к кому не обращаясь, послед держа в руке:

– Еще неизвестно, куда возвращен будет, небу или земле.

Потом говорили, что детское место первенца своего Иосиф хранил в сосуде с оливковым маслом.

Хордос шел по подземелью, продолжая обдумывать то, что спать не давало. Много было бессонных ночей, в которые он размышлял, как удержать свое царство от гибели, как уберечь и от римских мечей и от междоусобицы.

– Эти умники в Александрии затеяли дело такое, что если вскроется тайна, может погибнуть мое государство, устои народа и все, что я создал. И тут эти люди неосторожные, их называют волхвами, явились с дарами. Дарами смертельной угрозы. Мне опять принимать непростое решение – жизнь или смерть. Бог мой, опять!

Он называл имя Бога, но, ни в кого он не верил, потому что на всем протяжении лет своих знал мысли и чаянья многих Кохен гадолей и членов Санхедрина. Они верили ровно настолько, насколько им жертвовали, так он считал.

Кохен гадоль, посредник между землею и небом, молящийся за весь Израиль и благословляющий весь еврейский народ, был оповещен о кощунственном действии. Понял он, что дары чрезвычайно богатые могли принести мальчугану посланцы Александрии египетской. А значит, те, кто хотел насадить евреям царя своего из Египта. Из иноземных, которые эллинам более близкие, чем сынам Израилевым. Хоть не та уже сила была у Кохен гадолей, нежели раньше, до Хордоса, но все же, имели влияние.

Событие обещало быть очень заметным – смена власти. Поэтому Кохен гадоль явился к царю в облачении из шерсти цветной с нитями золотыми и виссона крученого. Надел он судный наперсник с 12 камнями и верхнюю ризу цвета небесного. И сверкающую дощечку из золота с надписью и узорчатый пояс. С ним другие пришли священники, к Хордосу приступили:

– Трон твой падет, если вырастет этот младенец, рожденный в домах Бейт-Лехема. Надо узнать и убить новорожденного со звездой. Не бывать царю иудейскому со стороны, от эллинов и египтян.

С этого дня судьба Иегошуа решалась исстрадавшимся от интриг и своих и чужих мудрым Хордосом.

Царь из потайного туннеля вышел к двери, от которой был ключ у него одного. А на ней барельеф чудовища острозубого, пасть открывшего. Хордос шепнул в эту пасть:

– Назовись.

В ответ он услышал тихое: «Тайная стража. Шимон».

Хордос запоры снял, дверь отворил и вошел в прохладную комнату, в которой стояли стол небольшой, две скамьи. Предполагалось, что здесь только, в узком кругу, принимались решения самых могущественных людей в государстве. А их не может быть больше двух, ну, может, трех. На этот раз в комнате находился Шимон, мужчина высокого роста и вида приметного, и в телодвижениях было нечто такое, в чем виделась сила немалая. И он никогда с себя не снимал кольчугу из толстых колец.

– Приветствую, мой господин.

Царь кивнул, разрешая присесть. В этой комнате говорить подобало лицом к лицу, очень тихо.

– Ты узнал, кто сообщил Санхедрину вести из Бейт-Лехема?

– Великий, повсюду их люди. Едва уничтожу я гниль, как новая порча находит носителя своего. Главное, самонадеянные египтяне не соблюли конспирацию. На радостях пир там устроили для населения в честь сына Марии, неосторожные.

– Как назвали его?

– Иегошуа. Простому мальчику преподнесли столько всяких даров, что, конечно же, вызвало подозрение. А главное, про звезду говорили. Конечно же, зависть взыграла и некоторые доложили священникам.

– Понятно. Как жаль!

– А еще посланцы из Александрии вручили Иегошуа символы царской власти – золото, ладан и смирну.

– Они подарили символы прилюдно? Самонадеянные, что же они натворили!

Хордос опустил свою голову, помолчал.

– Шимон, ты все делаешь тайно и бережно. Твои ликвидации неугодных всегда безупречны, никакая собака еще не дозналась, куда пропадают предатели трона. Но это новое дело потребует совершенно иного подхода. Возьми своих воинов, поезжай в Бейт-Лехем.

Он посмотрел, наконец, в глаза Шимона. Два безжалостных взгляда встретились.

– Там убейте младенцев. Всех от рождения и до года, – царь потупил свой взгляд, – надеюсь, их будет немного.

Шимон в этот раз не сразу ответил «Исполню» на приказание. Встал и застыл, будто столб соляной. Не ослышался он? Шимон, сей могучий бесстрашнейший воин, Шимон, безжалостный тайный палач, который не мог рассуждать о приказе. Исполнение воли царя – как стремление в жизни. Но повеление умертвить невинных младенцев… Хордос что, обезумел?

– Господин, – Шимон, наконец, прохрипел. – В народе и так говорят про убитых вами жене вашей, братьях, и родственниках многочисленных, и друзьях, и поэтому ропщут.

Хордос поморщился. Как мучителен этот вопрос!

– Да, говорят, я жесток, и я знаю. Даже Цезарь Великий сказал про меня, что лучше быть жирной свиньею у Хордоса, чем быть его родственником. В том смысле, что свиньи подольше живут у меня, чем братья и жены.

И царь засмеялся. Он горько так засмеялся, как, наверно, не раз в уединеньях своих он смеялся, когда о поступках кровавых задумывался и в смехе гортанном о них забывался.

Успокоившись несколько, Хордос стал спрашивать:

– Почему же все метят в цари? Сколько их, претендентов? Я множество их истребил, когда в молодости освобождал от разбойников все районы страны иудейской и самарийской. Что ни вождь – то потомок Давида, что ни Имашиах – то царского рода. Не говоря о действительно принадлежащих к роду властителей, кто вправе претендовать на царство мое.

Выплеснув гнев, неожиданно подступивший, царь подошел к своему раболепному исполнителю и сказал:

– Пусть и великие и ничтожные вещают так обо мне, как о Ваале, детей поедающем. Пусть. Но мне, как мужу, главе государства, свершать приходится то, что настраивает население против меня. Надо делать и то, что народ не поймет, или пока еще он и не должен понять. Есть государственный интерес, тайна и замыслы, в которые нельзя до времени свой народ посвящать. Так прояви жестокость и ты, мой Шимон! Скачите. Убивайте прилюдно детей, чтобы стон там стоял, чтобы вся Иудея услышала бы об этой резне. Чтобы никто не усомнился, что малых деток не осталось более в том городке.

Он стал ходить по комнате, глядя себе под ноги, тихо говоря:

– Мне – грехом больше, грехом меньше, все равно. Пусть меня считают извергом в веках. В конце концов, поймут, что лучше, чем при моем правлении, не жили иудеи.

И снова прошептал:

– Надеюсь, их будет немного. Но главное… Подойди, Шимон.

Что могло быть главнее приказа об убийстве детей?

Хордос зашептал что-то в ухо палача. А после скомандовал:

– Сам. Только сам. Сейчас же!

Хордос подтолкнул к выходу исполнителя своей воли. Выскользнул из комнаты Шимон, и царь не сомневался, что сейчас же воин этот будет на коне, и поскачет выполнять очень важный приказ в городок, над которым сияла звезда. А сам он, тревожимый думами, обратно пошел по тайному ходу в покои свои.