Словно в кошмарном сне он смотрел как эти круглые, с белыми паучьими лапками бутоны, раскрываются и, вонзаясь, рвут его плоть, проникая внутрь. Второй, третий... На четвертом Фома потерялся в бессознательном бреду, улавливая лишь обрывки происходящего.

Он понял, что всё закончилось, только когда почувствовал уже знакомое, разливающееся по всему телу, живительное тепло. Теперь боль отступала, и ему стало воздушно и легко, как будто бы он лежал не на сырой холодной земле, а парил на облачке в небесах. Мучительница исчезла, ночь засерела уступая место новому дню. Как-то плавно, из-за головы, появилась старая кое-где прогнившая лодка-однодревка, и так она медленно накрывала его, будто гробовая крышка.

******

Так Фома провёл несколько дней. От рассвета до заката он был погребён под лодкой, мучаясь от жажды и голода, духоты и прочих неудобств. А от заката до рассвета, берёза обернувшись девой, поила его, кормила плодами что находила в лесу. Выгребала из-под него дерьмо, обтирала мокрыми тряпками, а затем снова накачивала его живительным теплом и прятала под лодкой до следующей ночи. Бугры под его кожей (которых Фома насчитал не меньше шести) стремительно увеличивались в размерах, один, заползший на грудь и единственный из них находящийся у Фомы перед глазами, был размером с крупную репу. Иногда ком подрагивал и шевелился, но боли больше не причинял.

Фома незнамо как себя развлечь, разговаривал сам с собой, пел песни или осыпал бранными проклятиями свою берёзу.

В один из таких дней, когда молодец горланил вовсю развеселую походную песню (что-то о дружбе, дорогах и о предательстве любимой) услышал он испуганный мужицкий голос подле него:

- Кто здесь?

В щель где трухлявая лодка у края осыпалась, он разглядел две ноги.

- Ох, - притих Фома растерявшись.

По ту сторону лодки молчали, неуверенно шаркая лаптями.

- Мил человек, спаси бога ради! Горе со мной приключилось! - опомнившись заорал Фома, - Век добра твоего не забуду и добром отплачу, не обижу!

Недолго думая, мужик откинул однодревку и изумлённо уставился на Фому. Тот в свою очередь жмурился от яркого солнечного света, пытался разглядеть своего спасителя.

- Фома, ты ли это? Мы уже думали, помёр ты! Утоп, ну или зверь какой сожрал. Мать вон твоя, извелась уже вся. А ты вот он, живехонек! - обрадовался мужик.

Фома смог признать в нем Ивана - мельника. Невысокий, жилистый, слегка небрежный, стоял перед ним мельник; за спиной вязанка хворосту, топор на поясе. Видимо мельник уже запасал дрова на зиму.

- Как же тебя так угораздило? - почесав мохнатую бороду спросил мужик.

- Ой, потом, потом поведаю, - заторопил его парень, - руби скорей корни, освободи мне руки!

- А эти наросты... - неуверенно ткнул он пальцем, - не заразно?

- Да нет же, это ведьма, аль кикимора лесная, надо мной измывалась. Да ты не жди, руби скорей!

Мужик взмахнул разок, топором ударив по корням и оглядевшись по сторонам, растерянно почесав затылок сказал:

- А это ведь дуб!

- Да на что мне эти знания! Хоть дуб, хоть вяз! Руби, говорю, скорей, - разозлился Фома.

- А ведь ближайший дуб за три версты от селя, - размышлял мельник, не обращая внимания на парня.

- Да руби же! - взвыл Фома. Мельник словно опомнившись, принялся рубить. Корень был толстым, жестким и плохо поддавался, но всё же потихоньку работа шла.

Но вдруг, берёза стоящая прямо позади мельника покачнулась и хлёстко ударила мужика по спине, сшибая его с ног. Иван ошалело заорал.

- Беги! - одновременно с ним закричал Фома.

Мельник пытался подняться на ноги, но дерево быстро принялось хлестать его ветками. Тот лишь прикрыв голову руками и поджав колени, лежал, взвывая от боли. Каждый удар рвал рубаху, оставляя кровавые потёки на теле несчастного.

- Оставь его, сучье отродье! - кричал Фома неистово вырываясь.

Берёза перестала, словно послушавшись Фому. Иван едва шелохнулся и вдруг, резко вскочив на ноги, яростно накинулся на берёзу с топором. Изо всей силы рубил он её куда приходилось.

Бил по стволу, по веткам, как бесноватый. Что-то произошло, Фома не успел разглядеть, мельник упал на землю. Дерево качалось из стороны в сторону, дергалось. Но было тихо. Парень умудрился приподнять голову и то, что он там увидел, невероятно потрясло его. Протрясло настолько глубоко, что как бы он не хотел, как бы он ни старался забыть этот ужас, он до конца дней будет преследовать его в самых жутких кошмарах. Мельник лежал на траве, весь окровавленный и скорее всего мёртвый. Всё его тело было пронизано толстыми корнями березы, один из них торчал из пустой глазницы, другой из живота вывалил наземь внутренности, заливая все кровью. Даже когда Фома от отчаянья и бессилия закрыл глаза и зарыдал, омерзительный, чавкающий звук напоминал ему о том, что сейчас его последнюю надежду на спасение раздирает на части бездушное чудовище, которое он когда-то любил.

Наконец, Фома осмелился открыть глаза и посмотреть в ту сторону. И увидел что Ивана там, уже нет. Лишь небольшой холмик под самыми корнями березы и засохшая кровь на траве, напоминали о погибшем мельнике.

******

Жара отступала, небо стало розово-желтым, солнце катилось за горизонт и вскоре стемнело. Берёза снова обратилась девушкой, но Фома даже не смотрел в её сторону - так она ему была противна и ненавистна. Он чувствовал, что она села рядом. Парень не открывал глаз, решив, что лучше притворяться спящим. Она гладила его волосы, руки и плечи. Но Фома испытывал лишь отвращение. Затем это чудовище принялось за свой каждодневный ритуал; вычищало под Фомой, обтирало, поило и в конце запускало в него свои корни накачивая чем-то, не дающим ему сдохнуть так быстро, как ему хотелось бы. Почувствовав привычное тепло, он провалился в небытие. Этот кошмар продолжался изо дня в день. Бесконечные пытки превратили Фому в никчёмное существо, желания которого сводились лишь к скорейшему утолению жажды, голода, боли. Он больше не мог и не хотел ни о чём думать. Потеряв всякую надежду на спасение, он примирился с тем, что смерть вскоре настигнет и его. К привычным пыткам, добавилась ещё тяжесть, давящая на грудь и живот. Огромные, как тыквы, бугры, сдавливали всё его тело, мешая дышать и шевелиться. Иногда внутри что-то вздрагивало, копошилось, у Фомы в такие моменты спирало дыхание и начинал душить кашель. Одна из тыкв расположившаяся почти подмышкой и лежащая на земле, подскакивала и постоянно норовила куда-то уползти, вырвав при этом добрый кусок растянутой в том месте кожи. Он чувствовал что эти паразиты съедают его изнутри, выкачивая последние остатки сил, но в какой-то момент всё стало ещё хуже.

Это было ночью. Кикимора - а теперь она точно походила на лесное чудище, так как всё её тело было покрыто рваными шрамами и уродливыми рубцами оставленными Иваном-мельником - совершала свой еженощный обряд. Как вдруг один из бугров, что находился сбоку, чуть выше колена, стал трястись и вздрагивать, причиняя Фоме невероятную боль. Кикимора при этом, как-то слишком оживилась. Всё произошло, вспыхнув грубой, напористой болью прорывающей плоть. В глазах потемнело, и Фома облегчённо подумал о том, что, наконец - умирает. Но из разорванной раны прямо в руки ведьме, вывалился наружу белоснежный младенец. Там где у простых новорожденных была пуповина, у этого подрагивали и извивались во все стороны, белые корни. Они исчезли, уползая в живот ребенка, как только тот закричал впервые вздохнув. Фома наблюдал за этим действом, и не мог поверить, что это всё взаправду. Ему казалось, что он ещё просто не проснулся, или возможно, окончательно лишился рассудка.

Кикимора с нежностью и некой гордостью поднесла кричащее дитя к глазам Фомы.

- Аййи! - произнесла она, показав ему промежность ребёнка.

- Мальчик... - растеряно произнес Фома.

- Ой ыы! - сказала она, указав пальцем сначала на ребенка, потом на Фому.

- Мой сын, - повторил он, всё ещё не веря в реальность происходящего.