Она сидела перед камином. Зажженый камин летом. Ничего мистического. Просто испытание. Каждый раз испытание. Или уже не лето? Она потерялась в датах, а вернее сказать, потерялась во временах года, во времени, а если еще точнее сказать, – она еще только собиралась потеряться во времени.

– Елена, чай! – прокричали снизу.

А это значит, что она должна подняться из кресла, аккуратно двигаясь, поскольку это все еще причиняло боль и различая… да нет, ничего не различая, а полагаясь на интуицию, дойти до лестницы. Стараясь не упасть, медленно спуститься по ступенькам и, привычно вымеряя шаги, пройти до стола.

Если задуматься, то она едва могла двигаться, потому что каждый шаг был и болью, и воспоминанием одновременно. Каждый шаг напоминал ей, что она не может теперь увидеть то, что видела раньше, она не может радоваться свету, солнцу, и каждый шаг вызывал сожаление, что тогда, раньше, она зачастую не замечала каких-то вещей, пропуская их мимо взгляда.

Здесь висела картина, которую она не может видеть сейчас. Она толком даже не помнит, что там было нарисовано. Какой-то пейзаж? Она только помнит, что цвет деревьев на ней был желтовато-оранжевый. На этом стуле сидел ее любимый плюшевый заяц. Заяц был изрядно потрепанный, с пришитым белыми нитками ухом и проваленным от старости пузом, но она хорошо могла воссоздать его в своем воображении. Заяц и сейчас сидит. Она дружески похлопала его рукой по морде. А эта выщерблина на поручне лестницы была так давно, и так долго папа ее собирался заделать, что она уже не занозила руки, отполированная скользящими ладонями. Череcчур осторожно ставя ногу, она определенно оттягивала момент застолья. Почему? Она не могла себе этого объяснить. Может быть, поднимающееся чувство тоски и одиночества, может, цепкий взгляд тети не давали ей наслаждаться едой? Или это была просто неловкость, за то, что она не научилась и наверняка так уже и не научится существовать в этой жизни самостоятельно?

Наконец она устроилась за столом и, почувствовав скрытое недовольство тети, попыталась сгладить ситуацию.

– Ну, как погода?

– Погода? Настоящая осенняя, промозгло и сыро, – пожаловалась тетя, хотя больше из вежливости, потому что глухое раздражение на задержку племянницы все еще не прошло.

«Да, – подумалось Лене, – Значит осень. Или почти осень. Столько времени моей жизни прошло мимо! Ведь все началось весной».

Мысли о весне сняли напряжение с ее лица. Она вспомнила, как они с Антоном устраивали гонки на лошадях. Вообще лошади были ее самым большим увлечением. Она могла пропадать в конюшне часами, просто наблюдая за ними, могла чистить стойла или делать любую другую работу. Иногда казалось, что лиши ее этой возможности – и все в жизни пойдет наперекосяк. Своих лошадей у них в семье не было, поэтому она, начав ходить на конюшню с Антоном к его лошади, вошла во вкус, полюбила лошадей и всегда в нужный момент была на подхвате. Видя ее преданность, сотрудники разрешали конные прогулки, если хозяева животного были в отъезде. Сначала это было недалеко, недолго, а потом, когда она стала уверенно держаться в седле, практически без ограничений по времени и расстоянию. Они могли часами носиться с Антоном наперегонки, наслаждаясь скоростью, как полетом.

«Теперь уже никогда…» – подумала она, и ее лицо снова омрачилось.

«Бедная девочка, столько всего пережить – размышляла в то же самое время тетя, и от воспоминаний раздраженность сменилась беспокойством о будущей разлуке. – А сколько всего надо будет пережить! Бедная девочка!» – и она не смогла удержать вздоха.

«Бедная девочка» пила чай, аккуратно нащупывая чашку и стараясь ее поставить на тоже самое место. Ее лицо не выражало ничего. А что может выражать лицо с повязкой вместо глаз, без губ и бровей, покрытое шрамами и больше напоминающее маску? Что может выражать лицо, которого нет? Лицо, сожженное огнем почти до тла?

Наконец чай был закончен. Путь назад много труднее, потому что каждый раз это путь к огню, а огонь – это испытание. Ее испытание.

Когда-то, и, кажется, это было в другой жизни, она была счастлива и беззаботна. Хотя, если подумать, она и сейчас была беззаботна, потому, что за нее все делали другие люди, сейчас – тетя, а раньше – мама и папа. Счастлива? Смотря что считать счастьем. Многие думают, что ее можно назвать счастливой – она выжила, дальше у нее будет другая жизнь. Другая жизнь…

Жар от камина касался кожи и это вызывало боль, но она не отодвигалась. Она вспоминала.

Ее детство, казавшееся еще несколько месяцев назад совершенно обычным, теперь представлялось сказочным. Ее родители, бросившие в одночасье родные города и приехавшие в эту глушь ради эксперимента, нашли здесь интересную работу и взаимную любовь, построили дом, похожий на замок, и баловали ее, родившуюся вскоре после их свадьбы, всячески.

Ей было очень хорошо дома. Всегда. Она любила сад с огромными старыми деревьями, сохраненными во время строительства, любила ловко подстриженные кустарники, цветы, которых больше ни у кого не было.

Как Антон очутился первый раз в ее доме, она не помнила. Возможно, они к ним забежали после школы? Или он пришел за заданием после болезни? Может они сблизились после ее дня рождения в пятом классе? Тогда родители пригласили много детей и еще клоуна, который играл на гармошке и пел смешные песенки. Все его веселье было каким-то ненатуральным, зато настоящими были призы, которые клоун раздавал детям. Приз полагался и за прыжки через скакалку. Побеждал самый выносливый. Кто бы мог подумать, что какой-то мальчишка выиграет у нее это соревнование? Целую неделю после праздника они с Антоном на всех переменах и после уроков «перепрыгивали» друг друга, но так и не определились с безусловным лидером. Зато подружились.

Потом они часто забегали друг к другу в гости. Виделись и в школе, и дома, вместе гуляли, и родители стали спрашивать, как идут их дела – у него в семье про нее, у нее – про него.

«Мы просто гуляли, – думалось ей. – Просто гуляли…»

Незаметно для них самих в их жизни появилось много общего, и они стали оберегать свои разговоры от чужих ушей, а счастливые глаза – от чужих взглядов. Да и гуляли теперь далеко за пределами их сада.

Как-то раз он спросил ее:

– Сколько звезд ты видишь на небе?

– Звезд? – удивилась она, – Ни одной!

И для проверки подняла голову.

Облака застилали небо так плотно, что даже Луну трудно было различить, не то, что звезды. И тут он поднял руку и сказал: «Смотри!».

– Смотри, вот она!

И из маленького клочка чистого неба смотрела самая настоящая яркая звезда. С тех пор это было их любимым развлечением.

«Сколько звезд ты видишь?». Ей давно никто не задавал такого вопроса. С того самого дня, как сгорел их дом.

– Сколько звезд на небе? – спросил он тогда.

И она, поддавшись какому-то необъяснимому порыву счастья, подарила все звезды неба ему. Она раскинула руки и запрокинула голову, непрерывно повторяя :

– Все твои, все твои, все…

Они не заметили поднявшегося ветра, просто не обратили на него внимания, как и на тучи. Они не заметили надвигавшейся грозы, потому что внутри бушевало такое, что затмило все стихии мира, то, что сияло и вспыхивало ярче, чем все молнии мира. …Опомнились они от раската грома у них над головой, разрывающего небо и землю на части.

Молнии били и били, а они стояли, прижавшись друг к другу, и были счастливы. А потом что-то вспыхнуло в стороне родительского дома. …

«Как далеко они с Антоном сегодня зашли!» – подумалось ей тогда.

Еще удар грома. И опять молнии. Боже! Это горит их дом.

И она побежала. Слышала ли она его крики? Знала ли зачем бежала? Теперь кажется, что нет. Под проливным дождем и мечащимися молниями она, спотыкаясь, падая и опять спотыкаясь, неслась к дому, внутри которого разгоралось пламя. Это пламя стало пожаром, сжегшим ее жизнь. Но разве тогда она знала об этом?