Не уходи.

После Пасхи Бенедикт впервые в жизни угостился вином, добросовестно, и направился в город. Приехали бродячие актеры, ставили какую-то иностранную комедию с непристойностями. Той же ночью он лишился невинности с итальянским актером; под утро, когда юноша задремал, то сказал то ли с иронией, то ли жалостливо: "Изголодался, бедный монашек!"

В монастырь он вернулся, нарочно извалявшись в грязи, притворяясь пьяным. Немного времени спустя Бенедикта оправили на полевые работы - за гордыню, пренебрежение исповедью и "ночную пьянку", а потом спровадили в университет. Элиа и не скрывал, великодушный благодетель, что покровителя с толстым кошельком нашел и упросил именно он.

Воспоминания исчерпали себя и породили решение. Сначала Бенедикт не понял его и отправился в каморку за ножом. Но помедлил, подумал о чем-то и не стал целить в горло, как намеревался. Такой мощной и подлой игры, как с Элиа, он не вел больше никогда и ни с кем - и выгадал! Значит, ее можно воскресить сейчас, и тогда не нужно будет убивать себя, рискуя опоздать: насколько он знал Игнатия, душа его, освободившись, будет уходить все быстрее и дальше от этого мира и от него, Бенедикта, уже не возлюбленного.

Она ускользает, и в пути ее перехватит Сатана. Можно будет поторговаться...

***

Сначала нужно было доделать то, что связано с завещанием. Никто больше не стукнет в дверь, не вызовет его. Тео нацелился на труп, ежели он будет похоронен в неосвященной земле. Что будет с его, Бенедикта, трупом? Вероятно, вывезут на катафалке, чтобы не ронять достоинства университета и не отпугивать студенческих папаш...

Потому-то ректор с трудом поднялся из кресла у дверей и снова полез в шкаф. Почти не роясь там, вытащил с нижней полки три папки, резко разогнулся и унес к столу под распятие. Потом, вспомнив, положил сверху и ту работу о Платоне, что написал стареющий доктор философии. Этот гладкий взрослый мальчик, вероятно, и станет ректором, он так давно этого хотел... Отчужденно рассмотрев свои папки (вот закладки с примечаниями, где-то вшиты и вклеены листочки, и пыль, пыль, пыль, пепел толковых мыслей), ректор отодвинул все на край стола. После резкого движения, да и папки были тяжелы, сердце снова ударило в горло - раз, другой, третий - и затрепетало. Ноги словно охватила и растворила холодная вода. Когда торопишься, вот так приспичивает сесть и отдохнуть! Делать нечего, Бенедикт опустился в кресло отдышаться. Как назло, на глаза попало уродливое распятие. Насколько оно сладострастно, он раньше не думал. Но напряжение мышц и телесные изломы Распятого говорили о сладострастии боли - мастер то ли присутствовал при пытках, то ли... "Хорошо же, - злобно подумал Бенедикт, обращаясь к Богу-сыну, - Вот сойди теперь с креста, коли сделал все, чтобы попасть на него. Сойди, Тебе же говорили!". В глазах Христа вспыхнули и погасли красные отблески. Потом что-то заскрипело, распятие согнулось, словно бы взгляд ректора был чугунным и ударил Его прямо в живот. Распятие гнулось, а гвоздь все лез и лез из белой стены. Иисус перевернулся вниз лицом и свалился на пол, но с креста так и не сошел!

Страдания упорного Бога привели к тому, что Бенедикт снова почувствовал и сердце, и ноги. Следовательно, терять время нельзя было. Тот, кто ушел, отплывал все дальше и дальше, и скоро след его души будет навсегда потерян - такое уже случилось с Эомером. Бенедикт вышел во двор, в пепельный воздух. Ветер улегся уже, стало холоднее, как будто что-то отпустило в небесах, и они могли бы заснуть этой ночью. В сторожке не зажигали света.

Он просил: "Забери мою кровь". Если она осталась за домами палачей и призывает, подобно маяку, а туда не дойти - то есть же кровь и тут, пролитая раньше? Это облегчение... Бенедикт сильно выдохнул, оставив в воздухе клубочек пара. Если так, то...

Он направился к углу площадки для игры в мяч. Кровавых пятен там больше не было, но всем известно, что запекшуюся кровь нельзя ни отмыть, ни отскрести до конца, она останется призывать к жалости и мести. Бенедикт шел словно бы в ледяной воде; течение ее менялось - она то норовила остановить и свалить с ног, то поторапливала. У самого угла площадки странник заметил, что стопы уже ушли в землю, совершенно без сопротивления, и теперь погружаются лодыжки. Так было необходимо, он порадовался. Серые здания уже пропали в угольном сиянии ночи, и это было тоже кстати. Утопиться в земле, неслышно уйти под почву, у края каменной площадки, сквозь в старину проложенные половины бревен... Так уйти было не страшно и не больно.

В конце концов земля закончилась, пошла мертвая окоченевшая глина. Там вслепую Бенедикт продолжал двигаться вперед, глина сдалась и образовала полость. В этой полости возник слабенький свет без источника. Свет этот выявил низкую деревенскую дверь, обитую по краям полосками грязной, жирной овчины. Круглое выпуклое зеркало не по-деревенски небрежно висело на гвозде. Бенедикт увидел растерянное лицо, но стекло исказило его, и оно походило на Борея с надутыми щеками. Путник постучал, и высокий голос тут же ответил:

- Да-да?

Человек этот, если он человек, должен быть образованным, манерным и нервным. Бенедикт с усилием отодвинул дверь - стриженую овчину в свое время набили и по краям двери, и по краям проема, шерстинки крепко цеплялись друг за друга - и вошел.

Сначала он не увидел хозяина. Попал он в кухню, она была отвратительно странной - с ровным и неживым светом, вся угловатая, жесткая и тусклая. Планировкой и размерами она походила на его собственный кабинет, и так же слева виднелась низкая толстая дверца. Стены до половины высоты небрежно замазали гадкой синей краскою и размалевали большими ромашками по трафарету - каждая величиной с блодце. Пахло в кухне прогорклым жиром и кострами еретиков - горелым мясом и кипящим дерьмом.

Потом Бенедикт разглядел хозяина. Тот сидел боком в черном кресле с большими тонкими колесами и что-то рьяно размешивал на чугунной сковороде. На сковороде шкворчало и подпрыгивало, оттуда доносился едва слышный напряженный постоянный стон. Повар по-волчьи обернулся - широкая шея мешала свободно поворачивать голову - и деревянной лопаткой стал сбрасывать содержимое сковородки в помойное ведро. Это были человечки, толпа! Как бы им ни было худо в кипящем масле, но почти все цеплялись за раскаленные края и отталкивали друг друга. Сидящий в каталке яростно заскреб лопаткой, и все они упали в плавающие на поверхности очистки. Как они опускаются на дно, Бенедикт смотреть не стал, загляделся на повара. А тот отставил сковороду, положил в нее лопатку и одним ледяным дуновением загасил угли. Развернул кресло к Бенедикту, сверкнув тонкими ободьями:

- Ну, приветствую!

Существо это, человек или демон, смотрелся чужеземцем. Плотный, с толстой, как у борца, шеей и при этом с тонкими руками, он был ограничен в движениях давно, и позвоночник успел скривиться. Он одет в странное пурпурно-шафранное одеяние с открытым плечом на левой видимо, рабочей, руке. Гнилью несло от его правой ноги - выше колена она покрыта широкими алыми языками, а ниже - вонючими язвами. Пальцы давно уже почернели и высохли. Пахло от существа не только гнилью, но и чем-то фруктовым, как от дешевой и похмельной выпивки. Не видно было, чтобы он страдал от боли.

- Вместо меня боль испытывают они! - повар-борец беззаботно махнул рукой в сторону помойного ведра.

- Но Вы их утопили?

- А, будут другие! Ничего страшного, таких всегда много. Зачем пришел?

- Минос? Радамант? Эак?

- Зови меня Радамантом, если хочешь.

- Господин Радамант, новопреставленная душа...

- Твоего любовника, да?

- Да.

Бенедикт вроде бы заставил Радаманта выпрямиться, и это было уже хорошо. Странно выглядел этот больной - лицо невыразительное, черные волосы были сбриты и довольно долго отрастали. Ни усов, ни бороды, ни следов бритья; глаза от природы слегка сужены, немного косят, черные и яркие, как у крысы, без зрачков. Плоский многократно разбитый нос, такие же маленькие ушки, словно бы пришлепнутые к голове. Но высокий лоб и такие тяжелые, такие недовольные складки под носом, что кажется - у Радаманта на губе постоянно что-то воняет. И выражение капризного мальчишки, довольно опасное выражение! Но с мальчишками ректор имел дело почти всю свою жизнь.