Духовник покорил сердце и разум Бенедикта одним странным для священника замечанием. Бенедикт в отчаянии вопросил, нет ли средств избавиться от навязчивого влечения - кроме кастрации, разумеется! Подросток стоял на коленях и преданно глядел через сетчатую стенку, видел теплые черные глаза и широкие сдержанные жесты - к ним он привыкнуть не мог, они его все время чем-то задевали, приятно или раздражающе. Так вот, Элиа сказал на чужеземной смягченной латыни:
- Твое влечение упрямо ползет по земле и направлено так, - он показал, отогнув кисть, как оно напряженно ползет. - А твое вечное стремление к Богу идет вверх и не строго против него, а под углом, вот так. Иначе оно все бы перегородило. - Пальцы левой руки стали непрерывно толкать запястье правой кверху и чуть наискосок. Правая рука не обращала внимания на левую и все давила, давила. Описав обеими ладонями круг, не изменив их положения, Элиа улыбнулся и пояснил, - Ты опишешь вот такой круг и подымешься вверх. Потом еще и еще, все шире и шире! Как сокол на охоте, се выше и выше! Тебя же хотят отправить в семинарию?
Юноша не ответил ничего и призадумался. Элиа счел, видимо, что размышлений будет достаточно на сей раз, и никакого конкретного покаяния ему не назначил.
Когда Бенедикт пришел домой, разум его раскрылся, нежный свет наполнил его - как нарочно, эта суббота выдалась сырой и пасмурной, с постоянным дождиком, как это и бывало всегда в начале зимы. При Элиа думать такое было нельзя. Бенедикт привык к тому, что размышлять и чувствовать он должен только наедине с собой, желательно поздним вечером или ночью. А днем и тем более при человеке, в кого его угораздило влюбиться в очередной раз, он обязан держаться только как хороший друг, так для всех безопаснее. Вот и на сей раз он забился в какой-то темный проход и стал думать там. Никто его не увидел, он расслабился. Разум его знал давно - он влюбляется ненадолго и в кого ни попадя - в мальчишек, в детей, в болванов, раскрашенных его воображением! - не столько для себя самого, сколь для Элиа. Он пускает пыль в глаза духовнику и лжет на исповеди! Причем давно. Потому как Элиа, слушая про очередную его влюбленность, не беспокоится и благожелательность сохраняет. Но сейчас, когда он подарил такую Мысль, раскрыл такую возможность! Нужно было таиться, зная - Бенедикт любит именно его и только его. Он, Элиа, и станет личным путем молодого человека к Господу, если ничто другое невозможно. Было ему тогда немногим более четырнадцати.
Так было решено. В воскресенье Бенедикт к обедне не пошел - вроде бы прихворнул. Вот так - ради того, чтобы сохранить единственного человека, с которым можно было говорить откровенно - юноша лгал. Тогда он не понимал иронии, заложенной в этом решении, но сейчас, старый и отрешенный, видел этот парадокс ясно и нещадно осмеивал себя.
Больше двух с половиною лет Элиа мог жить спокойно. Он видел, как его любимчик становится все более рослым и хмурым, лицо его обрастает пушком, проявляет некоторые польские черты и признаки варварски скверного характера. Каялся юноша теперь не в похотливых мыслях, а в сомнениях по всяческим поводам, чаще всего довольно разумным. Так что Элиа смотрел на него и радовался, а Бенедикт эту радость видел и подыгрывал ему. О том, как именно грезит о нем Бенедикт, Элиа не имел, казалось, ни малейшего представления, а ведь мог бы и догадаться? И очень жаль, что не догадывался! Мальчик смутно подозревал, что из какой-то своей корысти его духовник вдруг стал таким доверчивым и простодушным. Это подозрение года два согревало его, а потом внезапно утратило силу.
Мальчишки, пусть они и обезьянки в этом возрасте, опасность чувствуют хорошо, а похабщину ловят ну просто на лету каким-товерховым чутьем. Как обычно, Бенедикт ни о ком ничего толком не знал, но тут его неожиданно стали высмеивать - дескать, Элиа взялся за ум и запал, наконец, на перестарка. Расквасив носа два-три, заработавши фонарь под глаз, Бенедикт выпытал, что Элиа боятся и ожидают от него совращения. Но когда юноше уже исполнится лет пятнадцать, он обрастет бороденкой - тогда, мол, священник теряет к нему интерес навсегда. И слава Богу!
Молодой человек хотел проверить, правда ли это, но как подобное выяснишь? Присматривайся он к духовнику еще внимательнее, и то не заметил бы ничего - разве что итальянец немного чаще поглаживает по головкам тех из малышни, кто румян, белокур и так же светел нравом. Вот и все - но так себя вел и сам Бенедикт. И потому решил, что мальчишки-то были правы. Значит, никаких надежд ему теперь не оставалось - а он ждал, пока станет мужчиною. Просто откладывал надежду (и не знал даже, что она есть в нем), вдаль, в будущее, потому никаких практических действий не предпринимал. Под конец Великого Поста, когда многих в монастыре обуяла обычная для этого времени духовная форма похоти, Бенедикт зашевелился. Голод и духовные упражнения подточили его, юноша потерял аппетит, а затем и сон. К субботе он отощал и посерел, его потряхивало, но имело ли смысл дальше держать себя в руках? Подозрительности и мстительности, так привычных ему сейчас, но бездеятельных, он тогда за собою не знал, не замечал. Ему казалось, что его чувства достаточно благородны и безопасны, чтобы разделить их с Элиа. Была тут, правда, одна вещь - тогда Бенедикт считал, что он обрел право действовать, теперь считал ее подлой. Он берег Элиа, пока тот был чист. Но если... если тот путался с мальчишками, его можно было соблазнить!
Тот, видимо, заметил, что с юношей что-то не так, и нахмурился. Сидел он, как всегда, за решеткой, словно бы в клетке, но запертым чувствовал себя именно Бенедикт. Бенедикт что-то произносил, Элиа уверенно слушал. Сомнение постепенно покидало его; увидев это, Бенедикт дернул челюстью. Элиа размяк и хотел пошутить, смягчить все - в ответ на привычное " я давно влюблен" мило ответил:
- В кого же на сей раз, сын мой?
... и получил:
- В Вас!
Тут мгновенно посерел и загрустил уже Элиа:
- Так ты лгал мне?
- Я молчал. Не хотел Вас пугать. Хотел Вас сохранить.
Элиа обиделся, и Бенедикт не простил ему этого. Напротив, трусость духовника развязала ему руки.
С той злосчастной исповеди Элиа стал являться ему не только в грезах, но и в сновидениях. Бенедикт почти ненавидел его, но избавиться от желанного образа никак не мог. Что ж, я лгал Тебе - Ты обиделся и закрылся - теперь я лгать ни за что не стану. Хитрый ученик пошел на страшный риск и согрешил против второй заповеди Моисеевой, а то и даже против первой. Он не знал, что, рассказывая о чувствах, усиливаешь их - он думал, что угля в пламя подбрасывает молчание. Бенедикт, ненавидя, с видом добросовестным и скорбным, пел духовнику такие гимны, что того заливало краской, а темные глаза уклонялись, уклонялись... Это нравилось несчастному, и он называл Элиа такими словами, какими Блаженный Августин обращался только ко Всевышнему, и то письменно. Элиа тревожился, не попадался на глаза в свободное время, но принимать исповеди был обязан - другого духовника монастырским мальчикам не выделили. Прежде это вполне устраивало итальянца, но теперь почва под ним затряслась. Со своим духовником он, видимо, так и не посоветовался. Но почему? Духовный сын регулярно соблазняет его прямо на исповеди, пугает его, а духовный отец молчит, покрывает его и провоцирует? Дрожала земля и под Бенедиктом, месяцы он жил в состоянии, близком к безумию. После таких вот "исповедей" его одолевала сильнейшая вина, но каяться было некому. Такой игры он не вел больше никогда, и особенной злобности в нем не замечали.
Через год, в следующий великий Пост, ненависть стала явною для обоих. Бенедикт узнал, что в семинарию пошлют не его, бирюка; видимо, признали опасным для служек или потенциальным еретиком - тогда понятно, что за итальянский интриган к этому руку приложил! Неделю исходя яростью, Бенедикт отчаялся, и его принялась терзать привычная вина - на сей раз не сладостная, а невероятно жестокая, неумолимая и неотступная. Он решил, как думал тогда, пойти к Элиа не на исповедь и попросить прощения. Может быть, сбежать потом из монастыря, если станет совсем невмоготу. Духовника он застал вечером - тот уходил из церкви к себе. Опечаленный, Бенедикт свернул в подворотню следом, нагнал его и хотел было заговорить, но тело его не послушалось. Оно, более крупное - прежде он видел Элиа сидящим и думал о нем по детской привычке как о большом - схватило священника за плечи, встряхнуло и прижало к стене. В чуждых глазах показался сначала страх, затем гнев и почему-то вина. Бенедикт опьяненно обрадовался и прижал его крепче. Он перерос духовника больше чем на полголовы, и тот теперь смешно висел. Растерявшись (а что теперь делать? Овладеть им? Ударить? Но как?), Бенедикт замер и тут же схлопотал тяжелую пощечину. Пощечина-то его и освободила. Выпустив хрупкие плечики, он перехватил в воздухе другую взлетевшую ладонь, склонился, стал целовать ее и прижал к щеке. Элиа выдернул руку и почти убежал, шурша сутаной. Бенедикт заметил, что стоит, по исповедальной привычке, на коленях и плачет. Сердце мое, остановись!
