Еще до того, как он исчерпал мысль, студенты тихо забормотали. Из угла, находящегося точно по диагонали, сделал шаг оппонент, отряхнул ладони. Этот недурно пишет, но говорит плохо, спотыкается - как будто хочет высказать больше мысли, чем вмещает его же фраза. Он мог бы оказаться среди отравленных капустою, так был беден. Сейчас он оглянулся на соседей, нахмурился и остановился подумать. Пока он просто сидел, то не походил ни на кого другого. С его лба, низкого и с буграми наподобие так и не прорезавшихся рожек, все еще не сошли лиловые прыщи. Нос даже больше и крючковатее, чем даже у самого ректора. Подбородок мал и мягок, а губы маленького рта смирятся как-то плаксиво. Все это дополнительно уродуют черные и жесткие запущенные волосы. Если сегодня этот застенчивый тощий урод осмелился встать и что-то сказать, значит, его задело за живое. Он обычно записывал что-то во время диспутов и потом не показывал никому. Бенедикт насторожился от страха, такого же слабого, как и прежнее изумление.
Этот юноша негромко, почти по-домашнему сказал, что мысль нужно лишить способности описывать ложь - в том, как это сделать, и состоит задача философии. Если, возвысил он голос, мы преданы истине, то вполне можем обойтись и без логики, и даже безо всяческих наречий. Истина едина, и мы станем способны понимать все и всех безо всяких слов. Тому философия и должна бы служить, а не рассыпаться в словах, ибо богословие настаивает на том, что истинное познание совершается в абсолютной тишине и во тьме. "Служанка богословия" - прошипел кто-то; Бенедикт выразительно нахмурился, и шипун тут же умолк, незамеченный. "Ну да, служанка!" - в мрачной радости согласился тощий урод. Это и есть ее истинная роль. Оппонент обратился уже напрямую, но молча, к противнику - вытянул пальцы ему навстречу и скрючил их, как тупые когти. А Платон-второй тяжело присмотрелся к нему совершенно розовыми от недосыпа глазами, сообразил что-то и спросил: что же будет тогда, когда мысль человеческая потеряет свободу? не отречется ли она таким образом и от воли Божией? Крючконосый еще радостнее возразил, что такое невозможно, и Платон порозовел весь, наливаясь яростью. Когда он расцепил пальцы, Бенедикт испугался: вдруг ученик нарушит правила чести и вышибет мозги одаренному, но слабому и беззащитному злому уродцу прямо сейчас? Следовало бы заставить замолчать этих юных баранов уже сейчас, пока они не наговорили лишнего, но свинцовая мягкая вялость овладела ректором.
Уродец заплясал на месте, словно бы подманивая противника. Но тот вызова не принял и спрятал руки снова. Азарт не пошел им впрок: мысли затоптались на месте, стали накапливаться, не разрешаясь, словно прегражденные плотиной. Имя этой плотины было "свобода". Еще она была духовною властью жуткого, смертельно больного Млатоглава. Но плотиной был и сам Бенедикт; он - помеха, преграждающая путь, остановившая всякое течение. Ярость мальчишек тем временем нарастала безысходно. Что ж, в плотине предусмотрены сбросы для избыточных масс воды. Тут и сам преподаватель разъярился наконец. Ярость эта оказалась такой же немощной, как и страх, как и изумление, но куда более стойкой. Сидящие студенты громко перешептывались и вертелись уже давно, лишенные внимания спорщики оказались в тупике; как это случилось, они не поняли и потому растерялись. Когда они расцепят взгляды и начнут озираться, ожидая помощи, схватка пойдет на убыль. Но ярость самого Бенедикта лишь нарастала: они - препятствие, и растаскивать их - тратить время и силы зря, а их и так предельно мало! Мальчишки превращают в ничто необходимое ему самому время, они заслужили за это не просто пару тумаков, не просто подозрение в ереси! Он мог бы встать и смести обоих; мог бы уничтожить мысли обоих (не мысли даже - чувства!) всего лишь парой замечаний. Платон обижен, уродец дразнит его и победит, если выведет из себя - только и всего! Все понятно, но не им, у них пока нет нужного языка, чтобы это понять, а Бенедикт уже понял, но эти двое все еще растрачивают его время! Они посмели говорить о свободе - отвлеченно, наполовину развлекая и развлекаясь, как это привычно юности. Они кокетничали истиной, а этого то ли ректор, то ли она сама, не прощает.
Умненькие мальчики почувствовали, что зарвались и заврались. Вернее, они почувствовали некую третью гневную силу, раздробившую их запал. Сначала вопросительно огляделся уродец. Бенедикта знали как преподавателя снисходительного, но своенравного; требовательность нападала на него неожиданно: сначала он морщился, как будто бы глупые и небрежные мысли резали ухо; возможный еретический оттенок мысли заставлял его испуганно настораживаться. Все это знали-чувствовали, научились за год, и Платон-второй, и его новый оппонент, и сидящие шептуны. Уродец, а он был склонен к проницательности и к тому, чтобы играть чужими чувствами, выдавая их за мысли и заводя во всяческие тупики, увидел: ректор пристально вглядывается в него совершенно красными глазами, щетинистые брови свел и губы поджал, совсем как недовольная старуха. Заметив непонятную перемену (чем мы не угодили?), отцепился от противника и медлительный кулачный боец; просто опустил взгляд. Облегчение обоих заметили все и замолчали - все кончено, имеющий власть остановил поединок, можно передохнуть. Так или иначе, спорщики чувствовали смутную благодарность, а ярость Бенедикта, не угасая, бодрила его. Когда оба плотно уселись, он потребовал письменного ответа на какой-то вопрос - от каждого студента свой. Вроде бы теснота в ребрах должна была исчезнуть, но он рассвирепел еще больше - никого теперь не надо защищать, никого не надо растаскивать, но теперь все они вместе пожирают его время. Каждый из них отнимал у него по несколько лет - так сколько веков всего станет этого растраченного времени?
Незаметно они закончили писать и сдали работы. Ректор сидел все так же, потирал грудь под горлом, а они выходили один за другим. Странно, но в дверях Платон-второй ласково пихнул тощего уродца кулаком в бок, сказал что-то краткое. Тот удивленно остановился, но тут же закивал головою и ответил так, что Бенедикт расслышал не все: "... под знаком Сатурна в Скорпионе...". Тут преподавателя осенило - да этот вздорный юноша, не наделенный прозвищем, так же воплощает собою Савонаролу, как кулачный боец - Платона! "Ага, - подвел итоги бывший враг Савонаролы-нового, - Он дает тебе провалиться в яму, а потом выбирайся-ка из нее сам!"
Мгновенно ярость покинула Бенедикта; когда студенты разошлись совсем и затихли их голоса и топоты, он куда-то решительно направился, а письменные работы оставил кучей на столе.
***
Дневной свет уже выцвел до белесого, но стал слепить; почти неподвижное время переползло к обеду. Если так, то никто ему не помешает. Бенедикт завернул в лазарет, там ему снова пустили кровь, уже из другого локтя, скорбно покивали головами. Кивали оба - и тот, кто вскрывал вену, и тот, кто ловил кровавую струю. Кровь уже умирала, она оказалась не цвета раздавленной вишни, какой и должна быть, а почти черной и какой-то зернистой. Там, куда надавил палец лекаря, остался яркий лиловый кровоподтек, тоже зернистый. Поскольку пациент категорически отказался оставаться в лазарете, оба лекаря немного обиделись и принялись за обед, не дожидаясь его ухода. Тем более, что отравленные капустой в любой момент могли позвать на помощь, если некому будет вынести очередной горшок.
А Бенедикт, не промедлив, ушел к сторожке. Коротко стукнув в дверь, не дождавшись ответа, он вошел, и его бросило в цепенящий холод. С Игнатием был только Теодор, доктор Ставрос. Бенедикту показалось - Игнатий уже умер. Раненый как-то опал телом, ушел в ложе, словно бы таял. Разве что лицо его, колени да стопы торчали, а все остальное осело. Глаза его не двинулись, хотя гость скрипнул дверью и стучал довольно громко. Но лицо доктора медицины оставалось озабоченным и грустным, а так на трупы не смотрят. Взгляд врача рассредоточился, потерял напряжение - это значит, что дело безнадежно. Как раз сейчас Тео осматривал пациента и что-то прикидывал в уме. Бутылка вина, которую принес с собою Альбрехт, так и не опустела, а что значит для матроса всего одна бутылка?
