Бенедикт же если и молился, то не словами. Видеть сейчас на кафедре свое дурное отражение, этакую стыдящуюся самой себя обезьяну он не мог и рассматривал серый камень пола, пока его взгляд не остановился на плитке расколотой. Трещина напомнила ему некий овраг. Вероятно, то был овраг у виселицы, куда Игнатий отвез хоронить Урса; тот самый овраг, куда очень давно уходил прятаться Антон Месснер из Гаммельна, заподозренный в ереси. Пока священник говорил то, что ему положено было, ни во что другое, кроме висельного оврага, эта трещина превратиться не могла. Именно туда чаще всего студенты-медики и их преподаватели ходят за трупами. Как-то раз Бенедикт выпросил у Людвига итальянский анатомический атлас, рассмотрел его и вернул. Если у здешних студентов нет в распоряжении таких прекрасных гравюр, пусть тогда сами охотятся на мертвецов и находят эту жуткую красоту в тех обрывках, что им достанутся... Антона загнала в тупик именно виселица, благодаря ее нарастающему давлению он и прорвался в другой мир. Или его выдавило туда.
Несмотря на отказ Игнатия, Бенедикт даже не думал о том, зачем им уходить - это ясно. Ему было важно, куда идти и как. Холодное отчаяние его еще ночью утратило накал, а гибель пса не восстановила его. Пришло иное чувство. Он в самом деле почти плакал - просто не привык изливать слезы. Пса было очень, очень жаль - как бы Урс ни относился к самому Бенедикту. Что-то было в этой живой шерсти с капельками росы - она еще не знала, что обречена, через два-три дня облезет где-то под землею. Урс иногда играл с теми, кто больше всего походил на детей; но это днем, а ночью он мог прихватить того же самого фукса за штаны при попытке к бегству. Тоска это была - как если бы в груди что-то растаяло, и мясо начинает гнить. Тоска и бессилие. Если шуточка с клопами могла быть действительно шуткой: когда ребенку что-то запрещают, он сделает это еще раз и уже потом угомонится, - то убийство собаки означает: травля и не прекращалась, все началось снова. Бенедикт готов был разреветься, но именно этого сейчас делать было ни в коем случае нельзя. Не к Людвигу же потом обращаться за защитой...
Когда священник покинул кафедру, Бенедикт и не пошевелился. Священник подождал тихонько - вдруг прихожанин в таком состоянии хотел бы что-то сказать или даже исповедаться, но Бенедикт этого не понял. Священник ушел, и только тогда ректор немного обмяк и опустился на колени. Огромное, не пропорциональное храму темное распятие, чуть в стороне, преграждало путь к кафедре священника. Наверху не было ничего необходимого - как если б ты лез и лез наверх по каменной стремянке, а путь твой становился все уже и уже. Но эту церковь строили с большей любовью, чем иные здания, и сделали светлой. Искусства мастеров витража не хватило тогда на сложные сцены, но со светом стекло играло так, как от него и требовалось. Центром одного из круглых оконец был цветок шиповника с золотой сердцевиной. Это мог быть розово-красный человек, подобный Распятому, с пронзенным сердцем раскаленного золота, излучающим свет. Этот-то бледный, золотистый и розоватый потом дал вспомнить о празднике, о белых облачениях. Человек в белом, священник, напомнил о другом человеке в белом - о старике Эомере, если он, конечно, человек. Если Игнатий прав, если Подземный Иерусалим затопили пещерные воды и дверца в камне заросла, если мертвый Крысолов и подземная Императрица не могут помочь им, то Эомер, очень живой и сердитый...
Не додумав мысль, Бенедикт согрелся изнутри, встал с колен и слабо улыбнулся. Чуть поклонившись стеклянному цветку, он вышел вон. Но не срочное дело погнало его - просто он вспомнил, что у Вегенера наступил период исповедей, и ему не хотелось сталкиваться с безумным пьяницей - нельзя было разочаровывать ни его, ни особенно душку Людвига в том, что пьянство это скрыто от всех. Вероятного, священник где-то поджидал заведующего библиотекой.
Но времени прошло не так много, чтобы Герхадрт Вегенер успел опохмелиться, подняться на тощие ножки и вымыться. У Игнатия было время, чтобы похоронить Урса и выпить за него. Маленький моряк не был ни трусом, ни пьяницей, и он был как-то по врожденному знанию благоразумен - почти всегда. Если бы кот Антона успел поближе познакомиться с ректором, тот бы понял, что подобное благоразумие свойственно и Базилевсу, но кротость кота отнюдь не свойственна Игнатию...
Прекрасное утро все еще преследовало Бенедикта, а он не желал его видеть. Даше эта старая церковка, где служил священник, упустивший в себе подобие Божие, стала прекрасна. Игра бледных теней и отсветов превратила ее в язычок каменного пламени. Бенедикт и прежде знал об иллюзии, созданной теснотою - о том, что игла касается небес и не колет их, но сейчас церковь стала иной. Женственный шпиль ее был теперь не иглою, а той нитью света, что тянется высоко вверх от пламени свечи и тает во мраке. Как и ее конец, так и верхушку шпиля теперь уже было не проследить. В это время милейший Людвиг Коль как раз думал о том, что юный Месснер - прирожденный декан, а Бенедикт - прирожденный инквизитор; поскольку они были бы в этих положениях идеальны, то никогда и не займут соответствующих должностей. Хотя кто знает - у мальчика еще все впереди...
Это не церковь трепетала в утренних лучах - что-то происходило с глазами Бенедикта. Говорили, что в некоторых соборах, глядя вверх, можно лишиться сознания или ослепнуть на время. Потому-то Бенедикт резко опустил голову и прижал подбородок в груди. Не хотел он, чтобы прекрасное искушало его - пусть такое любит автор работы о Платоне! Нужно было уйти отсюда и увести Игнатия. Бенедикт был твердо уверен, что ему знакомо то самое место, он уже был там, но сейчас знал, что не сможет сказать, что это и где оно.
***
В закрытых местах, наподобие нашего университета, складывается своя совокупность ритмов. Все чувствуют, чем кто-либо занимается в данное время. Очень легко поймать нужного человека или избежать ненужного. Потому-то и начали строить подобные часы, а века через два - и просто игрушки: замки с балами, церкви со службами, крепости с войсками. Детям такие игрушки наскучивают со второго раза (об этом писал волшебник Гофман), потому что делать с ними нечего, они играют в самих себя, а ломать их строжайше запрещено.
Сейчас Бенедикт словно бы споткнулся и выпал из привычного ритма. Людвиг, внутренний взор университета, видел это и был недоволен. Прогуливаться туда-сюда можно было бы ночью, но не ясным утром. И, наверное, Бенедикт опять забыл, что по утрам еще и едят, а не только посещают церкви.
За это время, казалось Бенедикту, можно было бы выкопать и закопать братскую могилу, а потом выпить большой бочонок пива. Он хотел напомнить Игнатию об Эомере. Но, поскольку Игнатий пока не возвращался, Бенедикт смирил себя и вышел за ворота в трактир. Там ему продали хлеба, колбасы и стакан молока.
Игрушечные механизмы - замки, церкви и ратуши - детям скучны; дети - неожиданно умные люди, они прекрасно понимают, что эти игрушки могут обучить только послушанию, а послушными всегда и везде быть скучно, от этого сходят с ума. Но есть и еще одно несовершенство подобных игрушек, заметное старикам: если выйдет из строя хотя бы одна фигурка, то сломается, и навсегда, весь механизм. В настоящих живых автоматах все происходит совершенно иначе. Вот, например, умер Урс - а машина моментально перестраивается и этого не замечает. Хотя известно - изменятся и сторож, и его покровитель. Вот, например, священник. Ему не больше двадцати пяти лет, и он не знает, почему завидует Бенедикту. На самом деле ректор ни в чем не виноват, дело только в возрасте - длинные носатые и хмурые хиляки в молодости выглядят так себе. А священник обижается. Но старики знают, почему священник обижен. Он делает все как надо, то, что положено ему по сану, и, возможно, кое-что еще. Но его не уважают. В этом никто не виноват - студенты ходят молиться в собор, потому что там бывают горожанки, а старики университета не принимают молодого пастыря всерьез и оказывают положенное уважение только сану. Даже Игнатий как-то назвал его салагой. Священник не понимает, почему это - и выглядит более нелепо, чем есть, когда имеет дело со стариками, но пока не занимается доносами. Люди заводят семьи и рождают потомство точно так же, как играют в шахматы - кто хуже, кто лучше, кто-то думает, кто-то совершенно этого не делает, но все пляшут под немую музыку и двигаются очень точно. То же самое делается в монастырях и университетах.
