***

Казалось, что и мига не прошло. Но дальнейшие события и впрямь стали развиваться с непонятной скоростью - то молниеносные, то почти неподвижные. Бенедикта разбудил скрип двери. Возможно, это сон еще не кончился - потому что доселе никогда Игнатий не терял дара речи и не шипел на него сквозь зубы. Неужели наказание за дурную ночь? Не раздумывая, Бенедикт вскочил и оделся.

- Что?!

- Идем, покажу!

"Это" было не в коридоре и не во дворе. Игнатий почти побежал вперед, а Бенедикт прикрывал его сзади, еще не проснувшись.

Урс лежал на боку, животом к двери сторожки. Бенедикт со скрипом согнул колени, а его друг остался стоять. Белая сухая пена на морде; большие пузыри уже опали и подсохли. Пес зажмурился и растопырил ноги, они торчали, как палки. Только желто-пегая шерсть его еще оставалась живой - солнце пока не взошло, лежал легкий туман, и мелкие капли осели на волосках. Ветра не было, но шерсть вроде бы чуть колебалась.

- Совсем недавно, - решил Бенедикт, - Уже после дождя. Он не промок...

Потом ректор развернулся, не вставая. Дождь устроил довольно густую грязь, и в ней отпечатались две пары следов, довольно глубоких. Человек в узких сапогах и мальчик в простой обуви шли на расстоянии трех-четырех футов, не сближаясь. Пса они не волокли, а несли. А потом бросили у двери - возможно, еще живого.

- Игнатий, его отравили.

- Знаю. Медики?

- Да кто угодно.

А Игнатий уже куда-то ушел.

Бенедикт стоял, смотрел, как воздух колеблет собачью шерсть. Ждал. Утро вмешалось впервые за много лет, оно уже стало прекрасным. Начала пробиваться розовая заря, и где-то в подобном тревоге состоянии пищит канюк. Кружит белая пустельга и кричит еще тревожнее. Они, похоже, ссорятся. Трава почти умерла и выцвела там, где еще сохранялась; но некоторые стебли еще живы, как и шерстинки мертвого Урса. Роса играет и на щерсти, и на траве. Бенедикт заранее возненавидел этот прекрасный день, которому не было дела ни до Урса, ни до Игнатия. Красота рассвета вырвала и Бенедикта, и Игнатия, и пса из той камерности, замкнутости серого камня, которую они себе создали. Но утро все же некстати радовало.

Игнатий отыскал тележку, на которой увозили помои. Оба, разом, присели и подсунули руки под тело Урса - Бенедикт взял на себя голову и грудь, Игнатий - круп. Казалось, что пес теперь заполнен густой водой - окоченение коснулось только морды, а судороги уже отошли. Под шкурой, как в бурдюке, что-то тяжело переливается. Урс весит не меньше взрослого мужчины - нужно повозиться, надежно его укладывая. Кроме тележки, была еще и лопата, одна. Бенедикт спросил:

- Помочь тебе?

- Не смей, - плюнул Игнатий. - Ректор не убирает падаль.

А орел не ловит мух. Матрос поднабрался всякого в университете - неудивительно, если и латынь понимает.

Что ж, Игнатий повез Урса хоронить, а Бенедикт отправился к заутрене.

По воскресеньям священник по-быстрому делал то, что полагалось - ведь утром почти все в университете отсыпаются.

***

Немного погодя, уже после заутрени и рассвета, Антон и Людвиг устроились на лавочке поиграть в шахматы. Базилевс увязался за хозяином и сел у доски, как судья. Обнюхавши деревянные куколки деликатно и осторожно, он смотрел. Когда первая дубовая пешка легла в коробочку, он гибкой черной лапкой покатал ее, не вызвав никакого шума. Когда к ней присоединилась пешка из березы, он обнюхал ее внимательнее - то была фигура Людвига, а состояние его было непонятно коту: от старика пахло вином поверх запаха мочи и сухой пыли, но сам он ничего не пил - переваренное вино пахнет иначе. Все остальные малознакомые запахи просто пачкали старика снаружи, они не имеют особенного значения. Так играли в шахматы старик и юноша, и кот играл рядом, только по-своему.

Людвиг устроил королю Антона не двойную, как видел мальчик, а тройную угрозу. Третий возможный удар появился случайно, сам Людвиг его даже и не планировал. Ну и прекрасно! Антон, игравший редко, ухватил себя за уши и задумался. Людвигу все равно было, выберется противник из ловушки или нет; он стал думать о другом. Мальчик пришел из Сорбонны магистром права. Там свирепая цензура, за неположенное вешают, но те, кому нужно писать, публиковаться и при этом неохота на виселицу, умеют обойти острые углы, это не так сложно. Месснер вернулся оттуда сюда, в это гиблое место. Он - не трус. Что бы Людвигу ни было рассказано, мальчик пережил больше. Он - не трус и не дурак. Не шахматный игрок, это сразу видно. Думает, однако же, обстоятельно и не волнуется. "Ну, хорошо! - не по-доброму думал Людвиг. - Как удачно сложилась ловушка. Сейчас я ему покажу, как тут живут. Поймет, не поймет - его дело". Антон сощурился; то ли он разгадывал шахматную задачу, то ли воспринимал намек. Бог его ведает. Если магистра Месснера хорошо кормить, он вырастет крепким, спокойным и внушительным - и тогда хоть в деканы. У него есть родство в купцах, но деканом ему не бывать. Мальчик-то с изъянцем! Пока не разберутся, что нынче такое ересь, Месснер будет незаметным. Угораздило же его родиться в Гаммельне и пережить чудо чуть ли не из рыцарских времен. Таких чудес сейчас и не бывает. Мальчик, значит, с изъянцем. Как и его покровитель ректор.

Поскольку Месснер все еще не решил предложенной задачи, старший библиотекарь сделал стеклянные глаза и направил взгляд куда-то сквозь решетки ворот. Если б ректор Бенедикт родился без порока, тут он не осел бы. В нем нет настоящей любви к жизни, но есть и сила, и страсть, и ярость. Есть люди, которые живут (простецы) и есть те, кто служит. Бенедикт вечно служит, в основе его породы - преданность. Для войны он уж чересчур непослушен и умен. Он - трус, но выживает там, где не дано храбрейшим. Жизнь он не любит - иначе поддался бы мелочной жестокости в интригах и/или любви к деньгам. Но он и интриг-то не любит, не развлекают они его; интриги - игры людей холодных и преданных этому миру. Если бы порока в нем не было, стал бы духовным лицом, носил бы сан. Не исключено, что именно он написал бы предисловие к книге Млатоглава, а не та бездарность Якоб Как-там-его-звать, бездарь с ушами и зубами как у лошака. Это предисловие хорошо, оно вызывает сонливость - а потом уже Млатоглав, сам Генрих Кремер берет читателей за глотки. Придушить он может, но потом отпустит, и читатель станет бояться ведьм, а не его. Он прекрасный следователь и рассказчик. Что-то, а писать-то Кремер умеет. А нужно ли ему хорошее предисловие? Ну что ж, будь Бенедикт свободен, то мог бы создать капитальное богословское обоснование для этого труда - если бы Млатоглав потерпел такое соперничество. Людвиг знал, что думает верно: в его архиве хранилось тайное завещание Бенедикта фон Крейцерхауфена, из которого следует, что собственность завещателя, 119 печатных книг (некоторые - опасные) и 52 манускрипта, а также три карты, станут собственностью библиотеки. Завещать это больше некому. Ректор никогда не посмеет их завершить, как если б вместе со словами из него вытекла бы душа. Да и кому нужна писанина о человеческих страстях, очень нелицеприятная, если весь мир обеспокоен колдовством и ересями! Но, вероятно, презрительный ректор так дал Людвигу взятку - кроме этого, в собственность библиотеки перейдут и три рукописи самого ректора, частью на немецком, частью на латыни. Их-то и пристраивал Бенедикт, потому что настоящих учеников у него не было, одни философствующие модники. Итак, если б с ректором этой гнилой дырки в зубе все было в порядке, быть бы ему духовным сановником и избрал бы не философию, а богословие или каноническое право. Он разбирался бы, что канонично, а что еретично, и не преследовал бы кого-нибудь просто по неприязни. Послал бы на смерть, если надо, он не жалостлив. А вид-то каков! Предельный аскет, и сейчас, в начале старости, он особенно хорош.