Тогда он вспомнил еще об одном незавершенном деле. Он не думал об этом до сего мгновения, но теперь дело показалось ему достаточно важным. Причина же воспоминания была не в том, что случилось с ним ночью, отнюдь. Университет строили давно и сразу весь. По правую руку расположили общежития и вспомогательные здания, слева - здания учебные, а по центру, как ориентир и связь всего, воздвигли библиотеку. Все это было построено из серого и белесого камня. В городе с большим собором перестраивать университет не было нужды, и только появление массы печатных книг заставило попечителей пошевелиться. Шевельнулись они, что сказать, вяло. Но в результате к библиотеке пристроили крыло из рыжевато-розового, на яйцах, кирпича и устроили в нем книгохранилище. Заведующий и старший библиотекарь, старики, предпочитали чаще бывать там - находили, что кирпич лучше камня пропускает свежий воздух; там, где книги - там и старики. Бенедикт отправился туда попросту потому, что "новое" (построено лет семьдесят назад) крыло библиотеки показалось ему кроваво-малиновым и резко выделилось из серого фона. Он вспомнил, что из вежливости нужно бы поинтересоваться, пришелся ли ко двору новый магистр Месснер.
Библиотечные старики, слабые на ноги, давно уже заказали Игнатию скамьи у входа. Тот быстро исполнил заказ, сколотил тяжелые скамьи, и библиотекари вечерами сиживали там, разглядывая то, что попадалось на глаза - но книг никогда из хранилища не выносили.
Одышка Бенедикта, вроде бы легкая, вызвала страх; он не привык к такому. Вместо того, чтобы постучать и войти, он присел на скамью и поник, сгорбившись.
Была у ректора одна почти незаметная особенность - но она и создавала судьбу Бенедикта, стала причиной его неприхотливого аскетизма, о котором рассказывали анекдоты еще долго после его странной смерти; особенно хорош был рассказец о том, что покойный ректор не нуждался в зеркалах, потому что не видел своего отражения. Самые лучшие врачи знают, что у каждого тела есть свой хозяин, и это вовсе не обязательно бессмертная душа. Хозяин тела создает особый стиль здоровья и болезни; его работу замечает врач, но не пациент - пациент слишком вовлечен в мир внешний и собою не интересуется. Поэтому так трудно наставить больного на путь истинный и объяснить, что ему полезно и как надо жить, чтобы сохранить здоровье и приятность жизни. Больной, не зная о хозяине тела, бунтует против него и мешает врачу. А Простофиля Бенедикт, ничего не зная об этом хозяине, жил с ним в полнейшем согласии. Он мог бы надеяться на легкую смерть - конечно, если его не казнят. Потому-то его движения даже в старости оставались легкими и красивыми - но не сейчас. Вот, например: еще несколько часов назад ректор пребывал в очень странном состояние - больше недели он не помнил, ел ли сегодня, и что именно ел; он плохо спал, и нормальный сон почти заместился дневной дремой с яркими видениями - все потому, что Игнатия не было. "Хорошо, - сказал хозяин его тела, - пусть будет так, так и было всегда". О том, что прежде он спал по ночам и ел, ощущая и вкус, и сытность, Бенедикт не помнил. Если бы что-то изменилось, и он снова начала есть и спать, то забыл бы о состоянии этих странных недель. "Хорошо, - сказал бы тогда хозяин его тела, - так было всегда". Действительно, так было всегда - телесно Бенедикт жил только в том, что есть сейчас. Поэтому он был устойчив к болезням и вынослив в странствиях. Одиночное странствие - это безумие. В молодости Бенедикт уходил куда-то с отрядом из нескольких студентов или подмастерьев, там складывались свои правила, и он, не задумываясь, следовал им. Это было легко. Когда-то молодой Бенедикт плавал в горячем озере, а крупные влажные хлопья снега падали ему на лицо, на лоб и веки, и не таял; пловец играл: он старался, чтобы слой снега стал равномерным и толстым... Так же легко было в монастырях и университетах, где есть свои правила - наверное, поэтому его и избрали ректором в этом последнем убежище. Одиночное странствие - это безумие; поэтому-то Бенедикт так внимательно отнесся к юному Антону Месснеру: пройти почти все германские земли с юга на север, а потом вернуться назад и при этом сохранить своего милого кота, толстого кота - это дорогого стоит! И еще: наверное, Ингатий своею страстью последний десяток лет обеспечивал Бенедикту телесную непрерывность бытия. Без него, как без странствий или без умственной работы, жизнь Бенедикта распалась бы на куски, большинство из которых покрыл бы туман. Почти ничего этого Простофиля Бенедикт не знал, но кое о чем догадывался: не зря же так ему понравились работа о Свете Природы и ее автор.
Но сейчас хозяин тела Бенедикта не мог приспособиться к болезни тела и страданиям души - он не мог выбрать между ними и понять, чему же следовать. Полнокровие головы, возникшее остро - не то, что должно быть. Оттого-то Бенедикт по привычке своей и прятался, сливался со стенами и скамьею. Хозяин тела старается жить невидимкой.
Думал он при этом совершенно о другом: о том, что видел. Смотреть на кровавые кирпичи ему совершенно не хотелось, от них тошнило. Он взглядом нашел Игнатия, и кровь снова ударила в сердце. При этом Простофиля Бенедикт уставился вроде бы на фуксов - эти неутомимые ребята все еще выколачивают матрацы и трясут одеяла. А Игнатий что-то им упрямо втолковывает. Он смотрит на тех, кто перед ним, и не видит того, что заметил Бенедикт: маленький фукс зашел сзади и сделал вид, что подкалывает Игнатия ножом. Не под лопатку, а опять в задницу. Те двое, с кем разговаривал Игнатий, вытянулись в струнку и заложили руки за спину. Проказник отправился выбивать матрас. Еще один фукс играет с Урсом, они перетягивают тряпку, и пес выигрывает. Сейчас предупредить Игнатия нельзя... Но вот, Игнатий перехватил свою метлу как копье и пошел на помойку. Урс продолжает игру и мотает студента, как хочет, а этот фукс прыгает вправо-влево и смеется. Бенедикт этого не слышит, но знает, что мальчишка смеется.
Хозяин его тела в недоумении - Бенедикт может освободиться. Он провел рукою по волосам и заметил, что они еще влажные. Он забыл, почему. Сегодня безветренно, влага не испаряется.
От души тряхнув головою, он вышел из-под власти церкви, университета, инквизитора, хозяина тела и даже Игнатия. Ты не видишь меня, ты не хочешь, не стремишься ко мне сейчас! И всегда. Но нужно было сохранять лицо - как и Игнатию, если Игнатий это имел в виду.
"Итак, - подумал он, - сейчас я Игнатия видел, но подойти к нему и заговорить не имею права, в отличие от этих студентов. Что я ощущаю ночами, кроме страсти? Бездну, провал без границ. Я его не знаю и знать никогда не буду. Прямое познание душ невозможно. Тех, о ком говорится в Писании, телесно связывают дети, родня, имущество, дом. А нас? Кроме тел? Я его не знаю, и это меня бесит. Он меня не знает, и ему все равно. Чего стоит та любовь, которая не ведет в ... иные миры? именно она заставляет таскать за собою это никчемное убежище, и Игнатий желает, чтобы я сохранял status quo. Ни гроша она не стоит, уводящая в бездну. А если именно сегодня ночью у меня не выйдет? Я старый, он моложе! Он - мой! Он - мой!"
Если б его кто-нибудь видел, то заметил бы, что ректор сидит, оцепенев в скованной позе египетской статуи, а польские глаза его и тонкий рот сжались напряженно.
Кто-то услышал его, потому что Бенедикт стал заметным. Это не было страшно. Зашаркали шаги, потом противно заскрипела дверь. Почему-то библиотечные старцы не просят Игнатия смазать петли и сами их не смазывают. Наверное, они тухоухи. Мгновенно переменившись внутри (и очень мешая этим хозяину тела), Бенедикт взглянул влево. Старик этот, старший библиотекарь - он доктор философии, защитился очень давно и не здесь. Он очень мил, его руки всегда перепачканы чернилами и клеями; пуховые кудряшки окаймили блестящую лысину. Он не опасен, это знают все студенты. Кажется, что Людвиг надел слишком теплый набрюшник и еще запихал подушки в штаны спереди и сзади - он всегда такой, грушевидный. Ходит он, не отрывая стоп от земли, мелкими шажочками и шаркая. Он сутулится, а его лицо слева почти потеряло плоть и неподвижно. Доктор Людвиг, так называют его студенты, носит мягкую обувь, потому что ноги его отекли, и этот отек застыл.
