Оборвав поцелуй - а ты так и не шевельнулся - Бенедикт толкнул дверь плечом, так и не выпуская гостя. Дверь отворилась, и он стал теснить его туда, удерживая за плечи. Тот отступал - не сопротивлялся, не упрямился, просто не знал, куда надо идти. Но знал Бенедикт. Как-то сориентировавшись, он, словно в танце, повел новичка к постели и снова припал к его губам. Они раскрылись, уступили и челюсти; слились, наконец, дыхания, и воздух стал общим. Возможно, Бенедикт вдыхал его, гостя; темноту между веками и глазами сменило алое пламя. Ему самому раздирало чресла; он схватился за пояс нового друга обеими руками, подтянул его к себе и левой ладонью пополз вниз. Бенедикт исходил из того, что никто и никогда просто так желать его не будет. Но сейчас: платные мальчики позволяли куда меньше, чем этот случайный гость, а под рукой обнаружился очень лестный и надежный стояк. Бенедикт широко улыбнулся в темноте, гость этого не увидел.

Но гость вдруг остановился - идти было уже некуда, лежанка ударила его под колени.

- Погоди-ка, - прошептал гость, - Мы одеты.

- Ага. Я забыл.

Кто тут кого раздевал, непонятно. Одежды упали, и гость потянул Бенедикта за собою.

...

В утренних сумерках Бенедикт развернул любовника спиной к себе, тот без сопротивления повиновался. Прихватив член его левой рукой - а вонзиться еще нельзя, наши тела плохо знакомы друг другу... Что-то он сделал, как-то поступил, хребет его освободился, стал двигаться подобно луку или позвоночнику бегущей кошки. Но опирался Бенедикт все-таки на шесть точек, на локти, колени и пальцы ног, не решался упасть. Поэтому ощущал не кожу его, а только тепло.

Когда сумерки пронизал свет, Бенедикт уже устроился у ложа и сидел, напряженно всматриваясь в лицо загадочного приятеля. Тот вроде бы дремал, и легкая улыбка делала его похожим на новорожденного или только что умершего. Он ушел в себя, и хозяин надумал расшевелить гостя. Человек этот был именно тем, кто нужен. Бело-золотой свет, с ним связанный, теперь стал нимбом и не собирался покидать Бенедикта.

- Э-эй? Пора!

Он осторожно пошевелил спящего за плечо, а когда тот приоткрыл глаза, уставился прямо в зрачки. Гость, однако же, глаз не отвел. Он сощурился, и глаза его превратились в полумесяцы; потом обстоятельно потянулся и заулыбался еще шире; тут и Бенедикт почувствовал, как углы рта ползут к ушам, а в груди вскипает легкий смех. Он отвел глаза, развернулся и снова грозно взглянул на гостя. Сжав кулаки и стиснув брови, он заявил:

- Пока я здесь, ты не будешь принадлежать никому другому. Ты понял?

Глухо он говорил, угрожал, но друг его совершенно не испугался. Он улыбнулся еще лучезарнее, и вся кожа его вновь обрела прозрачный оттенок мраморной патины.

- Слава Богу! - ответил он, хихикнул и махнул рукой.

Бенедикт левой рукой схватился за лоб, нечаянно размазав сперму. Хмурясь и изумляясь одновременно, он спросил:

- Что?!

- Ну, у меня появился могущественный - (удивительно, что пьяный матрос знает это слово) - покровитель, и он больше никого не подпустит ко мне! Здорово!

Гость выдохнул с облегчением, рассмеялся, развалился эдаким барином на соломенном тюфячке, поглядывал ласково и лукаво. Бенедикт торжествовал: прежде ему всегда приходилось делить любовников с кем-то еще. А этот - мой! Его словно бы наполнило воздушным вихрем и понесло куда-то вверх. Я-то думал его напугать, а он...

Бенедикт оторопел совершенно и молчал с приоткрытым ртом. Любовник его, легко перехватив власть, весело продолжил:

- А ты отличный любовник - добрый, осторожный.

- И алчный, - недовольно пробурчал Бенедикт.

- Ну да. Ты мне подходишь.

Бенедикт от неожиданности откинулся назад:

- Как?!

Его гость, видимо, был очень доволен:

- Как? Ты сделал мне предложение, я его принял, так?

Теперь и всегда он будет диктовать мне условия. Неважно. Лишь бы остался.

- Само собой.

- Ты похитил меня, как Ганимеда...

Тут уж не только Бенедикт не выдержал и расхохотался. Гость смеялся легко, как и занимался любовью, а Бенедикт судорожно заржал и стиснул челюсть той же самой левой рукой, от чего сперма размазалась еще и по ночной щетине.

- Ничего себе Ганимед! Взрослый матрос!

Они хихикали еще долго, а потом окончательно наступил рассвет. Бенедикт, недовольно пофыркивая, что у него означало ехидный смех, начал выбирать свои вещи из кучи барахла. Одевшись, он протянул правую руку, а гость пожал ее; рука твердая, широкая - хорошая рука:

- Я - Бенедикт фон Крейцерхауфен. Барон с Кучи Грошей.

- И где она, эта твоя куча денег?

- Если б я знал! Я - ректор этого убогого заведения.

- Но... Почему я? У тебя полно юношей...

Бенедикт только выставил ладони, как бы защищаясь:

- Ох! Ты бы знал, как сложно что-то поселить в их тупых головах! Вбить в их пустые головы!!! Скучно с ними. Ну их!

Гость обрадовался:

- А я - Игнатий Якобсен.

- Так ты иностранец?

- Мои родители, - как-то суховато уточнил Игнатий, - Они с севера.

Ага, а такие лица бывали у древних оленеводов, но это уж совсем на севере. Их когда-то покорили норманны и присвоили их оленей.

- Игнатий, подойдешь..., - Бенедикт объяснил, куда, - Там тебя устроят сторожем и подметалой.

А потом попытался восстановить баланс сил. Для этого он нашел в кошеле три талера (один оставил себе, а два...) отдал Игнатию:

- Вот... У тебя тут ничего нет.

Тот спокойно принял серебро, но ответил:

- Мои вещи в другом месте. Принесу.

Бенедикт пошел к выходу; именно тогда Игнатий, все еще хихикая, позвал:

- Эй, ректор Бенедикт!

- Что?

- Сотри сперму с лица. Увидят.

И верно, лицо уже стягивало, как если бы его смазали клейстером, мазнули кистью. Бенедикт кое-как отшелушил мелкие корочки и удалился восвояси, чтобы окончательно привести себя в порядок.

А десять лет спустя одинокий Бенедикт разбудил себя во избежание некоей сладострастной неожиданности. Поскольку уже давно началась суббота, он отправился в баню.

***

"Архиепископа никто не обвинит ни в колдовстве, ни в отравлении, верно?". Тот, кто сказал это, выразил мысль осторожно и мягко, но к чему бы? Млатоглава измучил кровавый понос...

Закончив банные процедуры на самом исходе утра, Бенедикт вернулся домой. "Домой" - не совсем то слово, но для него самое верное. Он, видимо, перегрелся в бане и подумал было о том - увидев банку, полную плавающих черных червей на окне, плавали они красиво, как двигался он сам, - что неплохо бы посадить парочку пиявок за уши. Пусть пьют кровь. Но тогда будет потеряна, навсегда потеряна ночь, ведь жгущие укусы пиявок кровоточат не менее суток. Он с сожалением и алчностью поглядел на голодных пиявок, да и так и забыл о них.

Но состояние ректора Бенедикта от этого не улучшилось. Его тело было инертным - он просто пользовался, сейчас оно, тяжелое и вялое, стало помехой, но ум этого почти не замечал. Ничего, кроме одышки и мягкого стука в голове он не чувствовал (он приписывал страдание свое тому, что Игнатия не было рядом). Тело делало его каким-то сонным и благостным, подобно тени умершего из Лимба. Души Лимба, как об этом писал Данте, не грешны и не праведны, скучают у себя там и все-таки чего-то ждут, хотя не говорят об этом, не смеют. Окончится ожидание - и начнется пытка отчаянием; мудрые души Лимба знают это и играют в ожидание то ли прощения, то ли свободы.

День обещал все такую же душную серость, и Бенедикт заметил, что тени у него вроде бы нет; все тени размыты, должен, значит, когда-то днем начаться дождь.

Особенная неприятность заключалась в том, что Бенедикт стал совершенно пуст, как бы исчез вместе со своею тенью, а телесная тяжесть осталась. Бенедикт отвечал только на то, что выделялось из внешнего мира и вынуждало себя ощущать. Так, он увидел, что на двери сторожки висит новый замок, он блестит, несмотря на то, что солнечный свет потускнел. Ни Игнатия, ни его Урса видно не было. Кровь разочарованно ударила в сердце и отхлынулакла, оставив по себе тревожный холод. Бенедикту хотелось подойти и пошевелить замок, подергать его (может быть, поцеловать - и тогда, как зимой, к металлу прилипнут губы), но это было бы смешно, смешно...