Не надо! Не надо! Бенедикт заметил привычный оскал свой - резец на резец, - и решил увести мысли от этого пути к помешательству. Именно так, из-за "допустим", из-за всяческих "если" и начинается матушка-паранойя, околоумие, очень логичное на вид (а логику он преподает! логика его и заводит в тупик). Мысль паранойи невероятно сильна и стягивает на себя все остальные. Ей не нужны посылки из внешнего мира.
Неважно, не имеет значения, что тот золотой был скоплен длительными трудами, а потом приобретен у менял за немалую плату. Его, один золотой, удобнее хранить. И удобнее потерять. Но все же: кто посмел дать ему золотой?! Кто, кроме меня, а у меня нет свободных золотых и не бывало почти никогда?! Невозможно не доверять ему - больше нет никого. Ректор Бенедикт совершил именно эту ошибку и упорствовал в ней: не было у него ни ближнего, ни дальнего круга, только он, Игнатий. И Игнатий в очередной раз высмеет его, довольно-таки беспощадно. Но нельзя ревновать - Игнатий потерял свой золотой и может стать неосторожным. Не хватало еще, чтобы я потерял осторожность, чтобы я утратил разум от ревности!
Университет? Мой университет? Я университета? Да к черту этот мелкий капризный Ватикан!
Сообразив, что речь идет действительно о бреде, Бенедикт погнал себя в каморку, в этот гроб, оснащенный дверью с защелкой. Там, поскольку занятий у него сегодня нет, можно подремать. Все, что есть у него - постель, умывальник, жаровня и свечи. Тогда спать, потому что эта ночь уже была бессонной, и будет следующая бессонная, уже с другим. Постель его состояла из промятого соломенного тюфяка и трех шкур: двух овчин и длинношерстной пегой собачьей. Кожаная подушка и очень неплохое легкое одеяло из тонкой шерсти иных овец. Он растянулся на спине поверх одеяла, не раздеваясь. Зря он это сделал - настоящий сон не пришел. Просто он задремал, а сны, точное воплощение прошлого, приходят, если они страшны и требуют воплощения.
...
Итак, чуть больше десятка лет тому назад, как и неделю назад, университету понадобился дворник. Отбросы лежали, попахивая, и никто этим не занимался. Потому что двором и имуществом занимались сразу два должностных лица, и они, естественно, вступили в конфликт. Никого тронуть было нельзя, потому что каждый из них обременен семьей - вот этого, будь оно проклято, бессемейный ректор и не понимал! При чем тут вообще семья?! Выждав две-три недели, он отправился на одну из своих довольно редких прогулок...
Да, он пошел в дальний кабачок, "К рогатому оленю". Место это опасное, поэтому при Бенедикте был короткий кинжал, скрытый под одеждой (женское, незаметное оружие вроде жала; как и жало пчелы, больше одного раза его не применить). Но: там вместо столов хозяин расставил бочки, и можно было посидеть одному, присмотреться к людям и выбрать кого-нибудь - так или эдак. Его знали там и отвели бочку в углу, у стены. Помилуй меня, Господи Боже мой, если можешь! Я никогда не молился Пречистой Деве Марии...
Так. Никто меня не тронет? Сутенеры и воры, и даже семинаристы. Наши парни их бьют, регулярно. Те сдаются, прикрывают ладонями головы. Бесполезно...
Бенедикт посиживал себе, потягивал пиво. Ждал неизвестно чего.
И тут, показалось ему, сам воздух пред ним расступился, побежала волна то ли воздуха, ровного ветра, то ли золотисто-белого света. Показалось, что пол качнулся, как палуба. Он взглянул - а за бочкою перед стойкой давно уже обитает человек. Он сидит, тянет единственную кружечку пива и блестел зародышем лысины и чернотою волос. Тут в Бенедикта, если смотреть на него извне, вселился отчаянный, предприимчивый и энергичный бес. Сам он потом не понял, как это получилось. Взглянув на источник света своей души, он угадал его вмиг и призвал.
Как это выглядело на самом деле? Сидел человек, обняв единственную кружку ладонями. Он пил экономно и аккуратно - значит, беден, и денег на пиво у него недостает. Что-то уж слишком долго разглядывает пузырьки в глиняной кружке - а Бенедикт откуда-то знал, что именно пузырьки, а не пиво. Человек этот был одет в старую кожаную курточку и длинные штаны, как носят матросы. Еще одна куртка с меховым воротником висела на спинке стула. Шею он - стояло лето - почему-то обмотал жидким белым шарфиком. Моряк сидел в профиль, и Бенедикт разглядел тонкий и чуть курносый нос, блеск глаза, высокие скулы и прямые черные волосы, остриженные под горшок. Почувствовал пристальный взгляд и обернулся. Обрадованный Бенедикт - клюет! - стал выводить его, подманивая жестом осторожно, как не совсем ручного крупного зверя. Мужик взял свою кружку, еще не совсем пустую, за ручку в кулак, потащил стул за спинку и куртку в зубы, а затем отправился прямо в бенедиктов угол. Заплечного мешка он так и не снял. Там он снова поставил стул и кружку, повесил, как прежде, куртку с воротником и сел, глядя сначала вопросительно, а потом, прикинув что-то, уже утвердительно. Бенедикт словно бы плыл в воздухе, а гость его молчал. Так же, молча, он допил кружку, и Бенедикт наполнил ее. Что ж, его подозвал к себе, как пса, прилично одетый господин. Бенедикт не был седым тогда - он был носителем распространенного и почтенного окраса "соль с перцем". Мужичок молчал, и говорить пришлось Бенедикту:
- Ты чего хромаешь?
- А! - отмахнулся гость. - Поскользнулся на палубе. И сломал лодыжку. Теперь вот сижу без работы.
- Будет тебе работа. Сторожем, - благодушно отозвался Бенедикт.
- Ага! - усмехнулся мужик, - Делать нечего, знай себе спи!
- Еще чего! Нужно будет подметать очень большой двор. Ежедневно.
- Тогда по рукам!
Ударили по рукам; Бенедикт насупился, оскалился и нацелился носом в пиво - у его гостя была странная прозрачная кожа, словно та желтоватая патина на древних мраморных статуях, и это стесняло, мешало вдохнуть. Угощал Бенедикт - резко выдохнув, он розлил последнее пиво, и пена в его стакане вытекла и поползла на стол. Бенедикт нервно, с резким шуршанием потер ладонь о ладонь, как будто бы что-то или кого-то (падре Элиа?) собирался стереть в порошок.
(А падре Элиа так говорил: "Твое стремление к Богу движется только вверх. Плотская страсть мчится по горизонтали. Если двигаться к Богу прямо, ты сгоришь, созерцая Его лик; тяжкая похоть размечет тебя по земле. Сталкиваясь, эти страсти образуют спираль, сжимающую витки вокруг Всевышнего. Помни, твое влечение ко мне - только слепая и сырая сила - как конь Парсифаля, блуждающий в лесу и окольным путем везущий хозяина к Святому Граалю").
Гость его тихо рассмеялся. Оба выпили остатки и смущенно оцепенели. Вот тогда Бенедикт и позвал:
- Идем.
Притворяясь пьяными, оба вывалились из кабака. Бенедикт вел человека под руку и радовался, торжествовал - его "кошачьи усы" впервые сработали так удачно.
В то время уже начинался август, и ночь была очень темна, безлунная и облачная. Духота, обычная в это время бешеных псов, никак не желала уступать место прохладе.
Господи Боже мой, об этом почти невозможно думать!
Как они добрались, Бенедикт забыл и не мог теперь вспомнить. Просто он вел своего гостя и не собирался его выпускать. Тот шел послушно. У ворот Бенедикт, подумав, свернул налево:
- Через стену! - распорядился он, и оба как-то ее перепрыгнули.
Воспоминание остановилось и замерло. Дремлющее тело напряглось и втянуло голову в плечи.
Тьма в университетском дворе всегда казалась гуще и темнее, чем снаружи. Бенедикт снова поймал гостя за рукав и почти потащил его к сторожке. Сейчас замка там не было, и дверь можно было открыть.
А теперь втянулся живот и расширились нижние ребра.
У входа Бенедикт не выдержал и прикоснулся губами к уголку его рта. Рисковал получить в брюхо ножом; своего кинжала он так и не достал, оружие бесполезно моталось на шее. А потом заиграл языком, словно змей, растворяя неподатливые губы. Губы его быстро раскрылись, но остались сжатые челюсти. Зубы твои встали не дугообразным частоколом, как у всех - клыки чуть выпирают в углах почти прямого зубного ряда.
