Но за то, что любящих терзала

И от них открещивалась вновь,

Больше, чем ты про любовь узнала,

Знаю я теперь про нелюбовь.

А снег идет, как в горных Альпах.

И мы – на самой вышине.

И ничего уже не жаль мне.

И все, что нужно, есть во мне.

И из окна лицо возвысив,

Победная (как князь Олег),

Быть может, потому, что ты здесь,

А, может, потому что – снег,

Гляжу. И вижу очень много,

И большего ты мне не даешь —

Собака, улица, дорога -

День, как законченный пейзаж.

Земли и неба не касаясь,

Я смертности избегну вновь,

В самодостаточность спасаясь,

Как в разделенную любовь.

Ты легка и воздушна, как почтовая марка,

Ты нага и стройна, как Лилит,

Ты бледна и прекрасна, как в романах Ремарка,

У тебя обострился бронхит.

Завари эвкалипт на продымленной кухне,

Мимо зеркала, шкафа и вдоль

Коридора, как моль, и к кровати, и рухни,

И расслабиться телу позволь.

И смотри в потолок, потому что он белый.

Чистота не спасает, но все ж

От нее как-то легче и духу, и телу,

И, глядишь, до утра доживешь.

И выкашливай сгусточки жизни вчерашней,

И дыханье на миг задержи,

И пойми – это вовсе не кашель,

Это освобожденье души.

Все отвести рукою —

Чем дух томился.

И жить в таком покое,

Какой не снился.

Где намечалась завязь —

Плоды пожаты.

И рядом те остались,

В кого вросла ты.

Те близкие, с кем врозь бы

Не есть нам хлеба.

И безо всякой просьбы

Смотреть на небо,

И подводить итоги

По той причине,

Что Бога видеть в Боге,

А не в мужчине.

И не важно – сколько лет ему,

И на какие он говорит темы,

А вглядишься пристальней и поймешь вдруг: Этому —

Да – могла бы посвящать стихи и поэмы.

И выйдешь в ночь, ресницами глупо хлопая, -

Поскорее до дому добраться, в нору забиться.

Зарожденье стиха – техника допотопная:

Или чтоб больно, или… оно не случится.

Не хочу ничего, а лежать и читать книжку.

Пусть все страсти в кино там и в литературе.

Мне хватило уже через край, хватило с излишком.

Было много действия, а я созерцательная по натуре.

И теперь, когда ощущаешь, что происходит важное,

И заклинило – так это ясно, что аксиома, не теорема…

Повернуться спиной, чтобы в ночь, чтобы прочь от каждого,

К кому вдруг почувствуешь – стихи и поэмы.

Сжаться, воздуха лишаясь,

И запомнить наизусть:

– Уезжаю. – Уезжаешь.

Не вернешься. – Не вернусь.

Ты в словах не хочешь штампа

И штампованной судьбы.

Будут память жечь то рампа,

То дорожные столбы.

Будет утро, будет вечер,

Будет смятая кровать.

Будут руки класть на плечи,

Будут в губы целовать.

Что же ты, Карамболина,

Так безжизненно глядишь?

То березка, то рябина,

То Россия, то Париж.

Просто время такое, когда все ложатся на дно,

Погружаясь в жару, в раскаленное, знойное лето,

Уезжают на море и пьют «Изабеллу» – вино

Кровяного, венозного, темно-вишневого цвета.

Забывают звонить, забывают писать, без следа

Растворяются в воздухе, как отзвучавшее скерцо,

Пропадают, линяют, чтоб их не заела среда,

Словно дети под стол, словно можно куда-нибудь деться.

Будут вены вскрывать, будут в голос окрест голосить,

Будут помощи ждать и смотреть тяжело и угрюмо.

Только это потом, а сейчас не находится сил

Ни на то, чтоб страдать, ни на то, чтоб о чем-нибудь думать.

Нарушив долгих дней закономерность,

Я покупаю платье без примерки.

Не надо проверять меня на верность.

Я, может быть, не выдержу проверки.

Я, может быть, не выдержу разлуки

И побегу за первым за похожим,

И буду говорить: «Какие руки…»

А он мне будет говорить: «Какая кожа!..»

И буду с ним ходить по ресторанам,

Заказывая очень дорогое,

Довольствуясь мучительным обманом

И письмами тебя не беспокоя.

И это платье розовое, в блестках

Надену и пойду легко и гордо.

Он раздражится, скажет: «Слишком броско».

А я ему скажу: «Пошел ты к черту!»

И он ответит мне такую скверность,

Что даже не хочу запоминать я.

Ведь я-то знаю, что такое верность —

Ночь, музыка и розовое платье.

Ты звонишь мне с Монмартра.

Для меня – всё равно что с Венеры.

Хотя слышно, как будто

На кухне соседской сидишь.

Дождь почти перестал.

Облетают московские скверы.

Я России не знаю,

А что говорить про Париж?..

Знаю только Москву.

В тёмно-красной потёртой ветровке

Исходила её, в бурых лужах печали топя.

Я любила тебя

На Арбате и на Маяковке.

И пока они есть,

Они помнят меня и тебя.

Я любила тебя

И на Чистых, и на Патриарших…

Слишком дорого это —

Молчать-то, с Монмартра звоня, -

Говори, не молчи.

Мне теперь уже больше не страшно,

Потому что в Москве

Больше некому бросить меня.

Когда мы будем знамениты,

Когда мы встретимся в Брюсселе,

А, может быть, и в Амстердаме

(Не вижу разницы сейчас),

В широкополой чёрной шляпе

Ты улыбнёшься: «Дорогая!

А ты совсем не постарела,

И так же светятся глаза».

И спросишь: «Как живётся с мужем?

Как дети?» – Я скажу: «Спасибо» —

И разузнаю между прочим —

С кем ты теперь, в какой стране,

Надолго ли в Брюссель, и после,

Своим блистая обаяньем,

Какие покорять широты

Отправишься… Ты, как всегда,

Отшутишься и, растворяясь

В прохладном воздухе брюссельском,

В широкой шляпе, о которой

Ты с ранней юности ещё

Мечтал, работая на образ

Неотразимого мужчины,

Прославленного ловеласа,

А я ложилась в штабеля,

Одна за всех, кого потом ты

Любил, и снова ускользая,

Ты скажешь вдруг: «А я недавно

Тебя читал. Ты – молодец».

И будут хлопать двери бара,

И будут проезжать машины,

И я пойму, что не напрасна

Любовь, ушедшая в стихи.

Ты! Появленье твое ударом

В грудь! Ты опять – ничей!

Сколько ночей пропадало даром!

Боже! Каких ночей!

Чайных, медовых, московских, вьюжных,

Снег забелит висок,

И виноградных, цикадных, южных,

Словно вино в песок.

Словно уходит вода меж пальцев,

И не напиться, нет!

Самый пропащий из всех скитальцев,

Самый далекий свет.

Сколько же можно до дрожи в теле

Ночью бояться дня?

Сколько же можно на самом деле

Так не любить меня?!

Но никакая твоя измена

Мне уже не страшна:

Я не из тех, кто вскрывает вены -

И без того грешна.

Я промолчу – ты вернешься снова