Через неделю после похорон вдовствующей королевы Бертран дʼАртуа вошел в покои Иоанны. Он был бледен, небрежно одет и кое-как причесан. Было очевидно, что мысли его пребывают в беспорядке и ажитации, не поддающихся описанию. Иоанна в испуге бросилась навстречу возлюбленному, взглядом вопрошая его о причине такого волнения.
– Я предупреждал, сударыня, – запальчиво вскричал молодой граф, – что в конце концов вы всех нас погубите, если не послушаетесь моих советов!
– Бога ради, Бертран, объяснитесь! Что случилось и каких советов я не послушалась?
– А случилось, сударыня, вот что: вашего высокородного супруга, Андрея Венгерского, папская курия только что признала королем Иерусалима и Сицилии, и отныне вы – не более чем его рабыня!
– Вы бредите, граф дʼАртуа!
– Это не бред, сударыня, и чтобы вы поверили, что каждое мое слово – правда, добавлю, что папские легаты привезли коронационную буллу в Капую, и если бы не их желание дать новому королю время как следует подготовиться, они бы уже этим вечером были в Кастель-Нуово!
Королева склонила голову, как если бы к ее ногам пала молния.
– Когда я говорил вам, – продолжал граф с нарастающей яростью, – что на насилие нужно отвечать насилием, что надо сбросить иго этой позорной тирании, избавиться от этого человека прежде, чем у него появится возможность вам навредить, вы каждый раз шли на попятную, слушались своих глупых страхов, своей женской трусливой нерешительности!
Иоанна подняла на возлюбленного глаза, полные слез.
– Боже мой! Боже мой! – вскричала она, складывая ладони в жесте отчаяния. – Неужели я обречена слышать отовсюду этот роковой клич смерти? Теперь и от вас, Бертран, я слышу его, как прежде слышала от Карла Дураццо и Роберта Кабанского! Почему желаете вы, несчастный, чтобы окровавленный призрак встал между нами и заглушил своей ледяной рукой наши грешные поцелуи? Довольно с нас и тех преступлений, что уже совершены. Пусть себе правит, если это – предел его жалких устремлений. К чему мне власть, если у меня есть ваша любовь?
– Не думаю, что нашей любви отмерен долгий срок.
– Что вы этим хотите сказать, Бетран? Вам доставляет удовольствие так безжалостно меня мучить!
– Я хочу сказать, сударыня, что новый король Неаполя уже приготовил черное знамя[8], которое понесет перед собой в день своей коронации!
– И вы полагаете, – проговорила Иоанна, становясь бледной, как покойница, вышедшая из гроба, – вы полагаете, что знамя это – угроза?
– Которая уже приведена в действие.
Королева пошатнулась и вынуждена была опереться о стол, чтобы не упасть.
– Расскажите мне все, – глухим голосом сказала она. – И не бойтесь меня напугать. Посмотрите, я совсем не дрожу! О Бертран, умоляю вас, говорите!
– Эти предатели начали с человека, которого вы уважаете более всех других, с мудрейшего советника короны, самого порядочного из судей, самого благородного сердцем, самого добродетельного…
– Андреа Изернийский!
– Его больше нет на свете, сударыня!
По тому, как закричала Иоанна, можно было подумать, что почтенного старца, к которому она питала поистине дочернее уважение, убили у нее на глазах. Плечи молодой королевы поникли, и она надолго погрузилась в тягостные размышления.
– Как он умер? – спросила она наконец, устремляя на графа взгляд своих больших испуганных глаз.
– Вчера вечером, когда он шел из Кастель-Нуово к себе домой, близ ворот Порта-Петруччиа к нему подошел мужчина. То был Конрад де Готтис, один из фаворитов Андрея. Его выбрали неслучайно: у Готтиса есть основания быть недовольным приговором, который неподкупный Андреа Изернийский вынес по его делу, поэтому убийство это многие сочтут актом личной мести. Так вот, приблизившись к судье, этот трус знаком подозвал двух или трех своих подручных, и они окружили жертву, так что возможности спастись у нее не осталось. Несчастный старик пристально посмотрел на убийцу и спокойным голосом спросил, чего он хочет. «Я хочу, чтобы ты лишился жизни точно так же, как из-за тебя я лишился своей собственности!» – вскричал злоумышленник. И, не дав судье времени ответить, Конрад де Готтис пронзил его шпагой. И тогда сообщники его напали на несчастного, который даже не пытался позвать на помощь, и осы́пали его ударами, так что мертвое тело, оставленное ими в луже крови, было обезображено.
– Ужасно! – прошептала королева, закрывая лицо руками.
– И это всего лишь начало! Проскрипция составлена, и имен в ней указано немало: Андрей желает кровопролитием отметить свое восшествие на неаполитанский престол! И знаете ли вы, Иоанна, кто стоит во главе этого перечня обреченных?
– Кто же? – спросила королева, и дрожь пробежала по ее телу.
– Я, – как ни в чем не бывало ответил граф.
– Ты? – вскричала Иоанна, выпрямляясь во весь рост. – Это тебя они теперь хотят убить? О! Остерегайся, Андрей! Ты только что сам себе вынес смертный приговор! Долго я отвращала сверкающий клинок от твоей груди, но теперь мое терпение исчерпано. Горе тебе, венгерский принц! Кровь, тобой пролитая, падет на твою же голову!
Когда слова эти были произнесены, королева уже не выглядела такой бледной: красивое лицо ее оживил огонь мести, очи ее метали молнии. На это шестнадцатилетнее дитя невозможно было сейчас смотреть без трепета. В порыве нежности Иоанна сжала руку возлюбленного, прильнула к нему так, словно хотела заслонить собою от всех опасностей.
– Твой гнев немного запоздал, – продолжал молодой граф ласково и печально. В это мгновение Иоанна показалась ему такой прекрасной, что ему не достало сил ее упрекнуть. – Разве ты не знаешь, что мать, Елизавета Польская, оставила Андрею талисман, так что ни яд, ни клинок ему теперь не страшны?
– Он умрет, – повторила Иоанна решительно.
Странная улыбка осветила ее черты, и граф, испугавшись, вынужден был отвести взгляд.
На следующий день молодая королева Неаполя, еще более прекрасная и улыбчивая, чем когда-либо, с небрежным изяществом присела у окна с чудесным видом на залив и стала своими белоснежными руками плести шелковый с золотом шнурок. Солнце, пробежав две трети своего пламенного пути по небу, неспешно омывало лучи в прозрачных синих водах, подобно зеркалу отражавших увенчанную цветами и зеленью вершину холма Позилиппо. Мягкий бриз, напоенный ароматами апельсиновых рощ Сорренто и Амальфи, дарил восхитительную прохладу жителям столицы, охваченным сладостной истомой. Всё в городе пробуждалось от долгой сиесты, вздыхало с облегчением и размыкало отяжелевшие веки. На мол выходило все больше людей, шумных и пестро наряженных. Радостные крики, веселые песни и любовные серенады слышались со всех сторон обширного амфитеатра, представлявшего собой одно из удивительнейших чудес света, и достигали ушей Иоанны, которая слушала их, склонившись в глубокой задумчивости над своим рукоделием. И вдруг, в самый неожиданный момент, когда она особенно увлеклась плетением, неуловимый шум сдерживаемого вздоха, едва ощутимое касание ткани к плечу заставили ее вздрогнуть. Королева обернулась с таким видом, будто прикосновение змеи пробудило ее ото сна, и увидела мужа. Облаченный в богатое платье, он стоял, небрежно опершись о спинку ее кресла. Принц давно уже не подходил к супруге вот так, по-свойски. Это изъявление приязни и доверия показалось королеве дурным предзнаменованием. Андрей, казалось, не заметил взгляда, полного ненависти и страха, которым, сама того не желая, его встретила жена, и, придав своему холодному красивому лицу выражение нежности, приличествующее моменту, спросил с улыбкой:
– Для чего вы плетете этот красивый шнурок, моя дражайшая и верная супруга?
– Чтобы вас повесить, сударь! – улыбкой на улыбку отвечала королева.
Андрей пожал плечами. В этой невероятно дерзкой угрозе он увидел лишь грубую шутку. Видя, что Иоанна снова взялась за рукоделие, он попытался возобновить беседу:
– Спешу признать, – продолжал он с безмятежным спокойствием, – с моей стороны глупо было об этом спрашивать. По тому, как вы торопитесь закончить эту чудесную вещь, я должен был догадаться, что предназначена она какому-нибудь красавцу рыцарю, которого вы намереваетесь услать с опасным поручением, дабы ваши цвета служили ему защитой. В таком случае, моя прекрасная государыня, приказывайте, я готов на все! Назовите лишь место, где состоится турнир, и время, и я заранее уверен – награда будет моей, даже если мне придется оспаривать ее у всех ваших воздыхателей!
