Мальвина Тихоновна, улыбаясь, указала Зеломудрову пальцем с нанизанным на него изумрудным перстнем на нечто под стеклом.

– Что, дорогая? – с привычным раздражением процедил сквозь зубы Зеломудров.

– Да вот, взгляни! Ты такое видел? – почему-то победным тоном, вскинув голову, спросила жена. Можно было подумать, то, на что она указывала, было сделано, если уж не ею самой, то несомненно по ее идее.

Зеломудров, уловив в голосе жены нечто особенно торжественное, послушно склонил голову над толстым стеклом. Под ним с нарочитой небрежностью лежало несколько поистине удивительных предметов: три или четыре серебряные погремушки (зайчики, мишки и часики на небольших резных ручках) и, что самое поразительное, пустышки на золотом диске, усыпанном мелкими бриллиантами.

– Это, если вас интересует… – раздался мягкий женский голос над головой Зеломудрова, – изделия итальянских и наших мастеров. Наши подешевле, итальянские – дороже.

Зеломудров, не разгибая спины, повернулся на голос. Молодая пышечка с каштанового цвета волосами смотрела из-за прилавка на него ласково, даже немного весело.

– А для чего? – растерянно спросил Зеломудров и похолодел от ощущения своей непричастности к стремительно меняющемуся миру.

– Как для чего! – усмехнулась пышечка. – Для счастья. Вот пустышечка с золотым диском и колечком, бриллиантики… Да вы не сомневайтесь: все истинное, все с пробой. И безопасно для младенца! Бриллианты закреплены надежно.

– М-да… – глубокомысленно произнес Зеломудров и выпрямился. – Это хорошо, что надежно. А то проглотит, понимаешь, младенец, копайся потом в его фекалиях, так сказать. Няньке-то не доверишь! Ведь сопрет бриллиантик-то! А скажет: пропустила! Самому, понимаешь, копаться придется! А когда? Дела ведь!

– Правильно! – обрадовалась пышечка. – Вам показать?

– Что? – округлил глаза Зеломудров.

– Да вот, пустышку. Или погремушечки.

Зеломудров переглянулся с Мальвиной Тихоновной и неопределенно пошевелил пальцами в воздухе:

– Да, видите ли, наши детки-то выросли уже. У них теперь другие погремушки и сосочки с пустышечками иные. По форме, то есть. Но тоже не дешевые, надо вам заметить.

– А внуки? Внуков не ждете? – искушая, словно сатана яблоком, блеснула глазами пышечка.

– Внуков ждем, – вмешалась Мальвина Тихоновна, – Надеемся, так сказать…

И закончила решительно:

– Покажите, девушка! И то, и другое! Вот: погремушку с часиками и с мишкой, и пустышку вот эту, побольше размером. Мы обычно крупные все – что с мужней стороны, что с моей…

Мальвина Тихоновна с замиранием сердце потрясла около уха изделием в виде часиков. В погремушке что-то мягко зашуршало. Она игриво покосилась на Зеломудрова, внимательно рассматривавшего в это время мелкие бриллианты на золотом диске пустышки.

– Золотой песочек внутри! Чистейший! – пояснила пышечка головой Мальвине Тихоновне. – Младенец потянет в рот погремушку, а она безопасная. Ни тебе красителей! Ни едкой пластмассы! Очищающее серебро!

Ушли с дорогими покупками.

– А вдруг не будет после, когда внуки появятся? – защищалась Мальвина Тихоновна.

«Нет, думал Никита Матвеевич, будет! Теперь непременно будет! Те, кто с серебряной ложечкой в пасти рождаются, должны в младенчестве золотую с бриллиантами пустышку сосать. Привыкать, так сказать к тому, что и пустышки (особенно пустышки!!!) должны быть золотыми да бриллиантовыми!»

О кричащей вульгарности этих удивительных изделий речи не шло, потому что вульгарность, как известно, замечается лишь теми, кому дарованы Господом возможность и, главное, способность сравнивать. Обреченные же на однообразие форм и содержания свободны от мук выбора, то есть от творческих мук, причиняемых чувством меры, такта и вкуса. Тут либо врожденный талант, либо хотя бы наследственность. И с этим ничего не поделать! Лучший метод борьбы с подобным явлением – сгноить в сибирской или северной тюремной зоне, чтобы не с чем, да и некому было сравнивать!

Зеломудров приобрел еще и черный кожаный пенал с бордовой бархатной подкладкой и уложил туда погремушку с часами и пустышку с бриллиантами. Это теперь было самым ярким, самым убедительным знаком эпохи, которая чуть было не спряталась от него за такой удивительной подробностью.

Так что Никита Матвеевич вполне соответствовал своей родовой фамилии. Поэтому и рассуждал он о будущем родины несколько иначе, чем даже те, кто нанимал и его, а когда-то и его папашу, и всю их многочисленную родню на дорогостоящие державные работы по вытягиванию воздуха из золотых пустышек и шуршанию чистым золотым песочком в серебряных погремушках.

Зеломудров не видел особенной разницы между социалистическими и капиталистическими идеями. Особенно не усматривал он расхождения эпохи капитализма с неокапитализмом. Его страна шагнула из несостоявшегося первобытнообщинного коммунистического будущего в состоявшееся капиталистическое настоящее – в самую его дикую и примитивную форму. Те страны, которые пережили этот процесс сто лет назад и теперь стремились к созданию новых социальных форм, называя их неокапитализмом, с ужасом поглядывали на родину Зеломудрова, угадывая в ней кошмарные черты своего прошлого. Зеломудров их страхов не разделял. Для него и для тех, кто был рядом, ничего не изменилось: собственность стала называться иначе, как и должности, но люди остались прежними, как и их достаток. Удесятерился лишь финансовый коэффициент удачи!

Именно поэтому Зеломудров и рассматривал свое нынешнее окружение в маленькой европейской стране, многими называемом просто «герцогством», как возможность собраться с силами и вернуться на родину с привычным ощущением победителя и мудреца. Он не стал оценивать Гулякина так, как его обычно оценивали другие: с пренебрежительной усмешкой, презрением, а некоторые даже с отвращением. Зеломудров относился к этому парню иначе: Гулякин был племянником большого и важного человека, а это решало всё!

Кроме того, Зеломудров как-то спросил себя самого: а стал ли бы он поднимать кверху такого как Гулякин, если бы это целиком зависело только от него и даже если бы у Гулякина не было важного дядьки? И ответил себе быстро и прямо: непременно стал бы! Только такие, дерзкие в своих амбициях мелкие грызуны, управляемы пожизненно, даже если они вырвутся, как им это покажется, из-под опеки их надувших, словно через соломинку, людей.

Зеломудров позвал к себе Гулякина и, едва тот переступил порог, воскликнул:

– Чудесный коньячок, Алексей Аркадьевич!

– Да-да! – зарделся от столь неожиданного приятного предложения Гулякин. – Французский. Я, знаете ли, Никита Матвеевич, предпочитаю именно его. Мягкий, шоколадный вкус, и клопами не воняет!

Он сел на краешек дивана, сбоку от Зеломудрова, занимавшего глубокое кресло и державшего в руках, этикеткой к себе, пузатую коньячную бутылку.

– А я вот всем французским коньякам предпочитаю наш, армянский! – Зеломудров потряс бутылкой и развернул ее этикеткой к Гулякину: – «Арарат»! Где растет виноград…

Довольный тем, как он подловил Гулякина, Зеломудров весело рассмеялся. Он порой выкидывал такие коленца с нижестоящими личностями, потому что любил наблюдать, как они выкручиваются. И от того, насколько ловко это у них получалось или, напротив, неуклюже, судил о их способностях вертеться в куда более опасных ловушках. А тут уже присутствовал его интерес, далекий от всяких шуток и розыгрышей.

– Э! – протянул Гулякин, кровь отлила у него от его лица. – Э! «Арарат»! Конечно! Он, так сказать, исключение из правил, лишь подтверждающее само правило! И потом, он не совсем, как бы правильно выразиться, наш. Армянский все же! Да и Арарат всего лишь виден из Армении! Око… это… видит, а зуб… того… неймет!

– Ловко! – усмехнулся Зеломудров, – Молодец! Говорите, исключение, подтверждающее правило? И про око с зубом ввернул! Тут поосторожней бы надо! Спорные, так сказать, территории. Трагическая история, понимаешь! Лучше уж с вопросов коньяка, как со спиртного и только, в разные там Арараты не сползать. То есть не подниматься, я хотел сказать! Ну, а как же дагестанский? К нему вы как относитесь?