— Катя! — прошептал Алексей. — Катя, опомнись!
— Не трогайте меня! — Она отшатнулась от него, от его рук. — Вы мне за все заплатите!
— Кто — я?
В странной паузе Дуня произнесла отрешенно:
— Голоса мертвых!
Выкрикнув что-то по телефону, Мирон констатировал с одеревеневшей улыбкой:
— Дамам дурно. Я открою окно, Екатерина Павловна.
— Ничего не трогать и ни к чему не прикасаться!
— Захотели в Кащенко? Нас всех скоро…
— В окно можно выбросить остатки порошка!
— Не притворяйтесь! Когда вы успели ему подсыпать?
От дикого обвинения она внезапно почувствовала прилив сил: энергии-любви или энергии-ненависти.
— Дуня, я слышала голоса.
Алексей взглянул удивленно. Мирон отрубил:
— Ну, часы!
— Сквозь бой пели…
— Электронные часы. Этот разговор над трупом меня-таки шокирует…
— Они так поют? — поразилась Дуня.
— Если завести… вместо будильника. Сейчас прибудут органы, а мы не договорились…
— У тебя есть? — закричала Дуня. — Такие часы?
— Радость моя, да их на каждом углу навалом. И у меня были. Теперь — швейцарские, — Мирон продемонстрировал. — Механические.
— Значит, у него!
Все трое медленно повернулись к Алексею; тот объяснил с безумной обстоятельностью (сумасшедшинка явно сквозила, дразнила четырех обреченных в кабинете):
— Я специально завел на днях и забыл отключить. У нас на работе продолжается аврал, к семи привозят цемент…
— Бес играет левой рукой, — отчеканила Катя в болезненном ритме.
И так же продолжила Дуня, прижавшись к коммерсанту:
— Значит, вы были там за дверью.
— Где?
— Я стояла возле убитого Глеба, и запели небесные голоса.
— Я?! Я завел часы, чтоб вовремя удалиться с места преступления!
— Э, позвольте! — заинтересовался Мирон. — В этом я разбираюсь. Механизм может отказать не вовремя… отреагировать, например, если нечаянно задеть за что-то рукой.
— Левой рукой, — вставила Катя с ужасом.
Алексей стремительно нагнулся над умершим и отдернул рукав пиджака: механические, отечественные; они, конечно, тикали, отсчитывая не существующее для ее брата время. Она сказала с ненавистью:
— Вы огибали стол, чтоб пригласить меня на танго и могли…
— Да, я сама видела! — вскрикнула Дуня.
Катя продолжала с иллюзией справедливости:
— А вы, Мирон, рванули в спальню.
— Пусть меня обыщут и поищут! — он вдруг засмеялся. — И не забывайте, дорогая, что рюмка Глеба… тьфу, лингвиста!.. стояла возле вас!
Алексей, не теряя хладнокровия, бил в одну цель:
— Как он мог выпить, почуяв запах миндаля?
— Он не успел, — Катя безнадежно оглядела хищную тройку соучастников, которые над остывающим телом качают свои права… и она сама, она сама! — Он только что раскрыл запечатанную тайну и хотел раскрыть нам… Вы сказали: «Не надо!», вы его сбили, он отхлебнул от волнения, машинально…
— Он сказал: «Не надо»! — лихорадочно подхватила Дуня. — А мертвец указал на него, на него, на него!
А в дверь уже звонили резко и длинно.
Однако никаких следов ни в комнатах, ни под окнами, ни при личном обыске подозреваемых и их одежд, и их жилищ, не обнаружилось.
Было объявлено чрезвычайное положение, в квартире на Петровской почти всю ночь работала целая лаборатория вкупе с ищейкой и в тесном сотрудничестве с криминалистическим отделом в управлении. К утру стало ясно, что цианистый калий обретался только в рюмке Вадима Петровича Адашева. Сам покойный — тело, одежда, пальцы, наконец, — оказался в этом отношении абсолютно чист.
В пять часов утра в качестве основного подозреваемого взяли Алексея Палицына, остальных сурово предупредили «сидеть по домам и не высовываться»; на рассвете позвонил Мирошников, осведомившись с тяжелым сарказмом:
— Вы еще живы?
— Жива. Очередное самоубийство, Николай Иванович? — ответствовала она в том же духе.
— Ничего, скоро мы ваш притон прихлопнем. И даже если вы в этих трупах впрямую не виновны — имейте в виду: я буду требовать для вас от суда частного определения.
— В чем?
— В подстрекательстве и хулиганстве. В понедельник к девяти утра ко мне.
— То есть завтра?
Наконец в разгромленном доме и мире она осталась одна и, чувствуя, как надвигается боль — боль, которая отравит всю оставшуюся жизнь, Катя вышла на площадку и позвонила матери. Но та находилась в бессознательном состоянии под присмотром медсестры, бригада врачей только что уехала. Медсестра что-то сказала ей. Катя ее не слышала, глаз не сводила с безжизненного тела. «Она умерла?» — закричала Катя и опять не услышала ответа. В конце концов до нее дошло непонятное слово «кома».
Покушение
Часы пробили десять — старинный бой, без мертвых заморских голосов. Он случайно задел левой рукой дверь — и залепетали не небесные звуки Моцарта, а мерзкий механизм нашей умирающей, так казалось ей сейчас, цивилизации. «Необходимо вспомнить последний разговор с Агнией, главное, его начало. И об экстрасенсах! Да я все помню, все! Примечательная беседа со стариком в подвале «Короны». Ирина Васильевна в больничном саду. Да, вот еще что (Катя отвлеклась): к ней приходила девочка…».
Послышались тихие шаги в прихожей — жизнь сорвалась со всех запоров, замков и ключей. Катя схватилась за сердце — вошла Дуня. И чем дольше они смотрели друг на друга, тем страшнее им становилось. После мертвого тела тут, на полу, страх не стих, а усилился во сто крат.
— Алексей — убийца? — спросила Дуня как-то грубо.
— Он бы избавился от улики, во всяком случае, не стал бы заводить часы.
— Он забыл, он завел три дня назад!
— Убийца не забыл бы.
— Может, он это сделал специально?
— То есть?
— Догадался про вас с лингвистом, — продолжала Дуня так же грубо, — отравил его и эффектно дал понять, кто тут гений.
— Оригинальная версия. Но ты не свои слова повторяешь, Дуня.
— Вы не забыли, на кого указал ваш друг?
— Ты хочешь сказать, на Алексея?
— Не обязательно.
— Значит, на меня.
«Вы — вдова!» — вдруг вспомнилось, и она опять схватилась за сердце.
— Вам плохо?
Дуня исчезла, видимо, метнулась на кухню за водой; Катя крикнула: «Ничего не надо!» — и через короткое время услышала, как хлопнула входная дверь.
«Если б они все знали, что у меня на сердце! Я ничего не хочу — ни истины, ни жизни, ни любви — все отравлено. Или я хочу смерти?». Стало совсем худо, и она прошла на кухню.
Содержимое аптечки отца вывезли еще после первого обыска, и медсестра Ксении Дмитриевны, сжалившись, дала ей пузырек валерьянки, который Катя целиком вылила в стакан, разбавила водой и выпила половину. Не помогло. Выскочила во двор, постояла, глубоко дыша, глядя в мутное предрассветное небо. Ничего не помогало. Сердцебиение, головокружение и не смягчаемая даже легкой дремой явь.
«Сейчас допью — и свалюсь». Катя сняла крышечку кофейника, которая прикрывала стакан, поднесла к губам… по внезапной ассоциации вспомнился трупный запах в дачной комнате, где за столом сидела Агния. Вадим воскликнул: «А чем стаканчик пахнет, не пойму… Господи, да это, наверное…» Она наклонилась. «Это цианид, он мне давно знаком». «Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль?»
Мысли путались, казалось, она уже перешла грань живых и мертвых, но обострившаяся память души и плоти реагировала четко и верно: сквозь одуряющую «кошачью радость» пробивался очень слабый душок миндаля. В своем состоянии абсурда она даже не удивилась: может, так и надо, все отравлено, и надо умереть. В стерилизованную специалистами квартиру к десяти утра некие неведомые силы занесли цианистый калий.
Катя вдруг засмеялась и заплакала — от горя и радости. Засверкало вечное солнце, отрадная свежесть из форточки нахлынула далекой юностью, и гул громадного города отозвался единственной небесной серенадой. Словом, в разгромленный мир возвращалась любовь. Ведь все просто. Убийца на свободе и продолжает действовать в своем стиле. Он не умер на поминальном пире заката (он не брат!) и не взят стражниками в тюрьму ночью (он не возлюбленный!). Он — другой, третий между ними, и надо всего лишь убить его. Убить — то есть обозначить именем и словом.
