— Зачем?

— На могилу. Заказала ему крест и медальон.

— Глебу?

— Да. Этой мерзости не было… Ключи! — тетя Маша бросилась к выдвинутому ящику шкафа. — Вот они! Рядом с альбомом лежали, так и не тронуты. Две связки, видите? Еще одна у Ирины, и у меня. Всего четыре и было.

— Как же сюда проникли?

Они уже вдвоем проверили замок — никаких следов взлома, окна — шпингалеты, форточки, балконную дверь: квартира просто закупорена и неприступна — седьмой этаж, пожарная лестница вблизи не проходит.

— Каждое утро поливаю цветы и проветриваю — ничего подозрительного не замечала.

— И все же здесь кто-то побывал.

— Чтоб фотокарточки изувечить?

— Сумасшедший! — воскликнула Катя, вздрогнув.

— Или колдовство. Порча.

— Тетя Маша, они же мертвые! Что еще им можно испортить?

— Я в этом не разбираюсь, спросите у колдуньи. Вы ей Ирину хотите показать?

— Ирину Васильевну необходимо освободить от всякой причастности к убийствам, — Катя опять всмотрелась в прелестное лицо молодой матери (не обезображенное маньяком — может, он ее любит?). — Я возьму самый поздний снимок. — Она перелистала альбом, пересиливая себя (неприятно, тяжело!), некоторые фотокарточки приклеены к фиолетовым листам. — А как отец и сын похожи!

— Не особенно. Глеб темноволосый, в мать, глаза синие, а Алик светленький, сероглазый.

— А я вглядываюсь — и как будто узнаю улыбку, выражение лица…

— Что тут можно узнать! Я вот думаю: не пропало ли чего?

Покуда тетя Маша проводила тщательный осмотр, Катя размышляла лихорадочно: в чем смысл этой чудовищной акции? Чтоб кто-то не опознал по фотографиям лица? Да унести альбом — и делу конец! И обезображены только мертвые… маньяк! Но как он попал в квартиру?

— Вы кому-нибудь говорили, что сюда собираетесь? — тетя Маша появилась в дверях.

— Нет, никому. А что-то пропало?

— Как будто ничего… во всяком случае, ценное.

— Я никому… — Катя осеклась. — Но наши вчерашние переговоры с Виктором Аркадьевичем слышали.

— Кто?

— Все трое! — выпалила Катя. — Мои ученики.

— Дети?

— Взрослые.

— Приличные люди?

— Не знаю. Впечатления сумасшедших не производят. Уголовников — тоже. Нужна отмычка. Или слепок с ключа.

— За ключи я ручаюсь.

— Но слепок могли сделать на месте преступления! Ведь и у отца, и у сына были с собой ключи от квартиры?

— Надо думать, — кивнула тетя Маша и впрямь задумалась. — Затевать такую возню возле покойника, чтоб потом испортить фотокарточки?

И вновь в солнечной комнате повеяло духом безумия; и после долгой паузы тетя Маша сообщила угрюмо:

— Я предупреждала Ирину, чтоб она не связывалась с нечистой силой. Не тронь зло.

— Вы в это верите?

— Верь, не верь, а семья уничтожена. Они-то уже все знают.

— Кто?

— Отец с сыном. «Тайна мертвых» — Алик написал. Где-то там их души переговариваются.

Катя вздрогнула: детские тоненькие небесные голоса…

— Ладно, — заключила тетя Маша. — Адресок тот я вам дам, а также ключ от дачи. И сегодня же Витя сменит замок.

В густых маслянистых сумерках, переходящих уже в потемки (как и было задумано), Катя вышла на платформу. Если пойти вдоль строя высоких сосен налево, то за шоссе завиднеется ее лес, в котором и бывали-то они считанные разы, но другого леса у Кати не было… Мглистое утро, папа с огромной корзинкой читает лекцию о свойствах грибов, упирая на ядовитость…

Она прошла мимо маленького деревянного здания — станция, окошечко, расписание на стене, вон телефон-автомат в кустах и деревьях — пересекла маленькую площадь и углубилась в уличную тьму… Первый поворот, второй… на углу под единственным на два квартала фонарем эмалированная табличка с черными буквами: «улица Аптечная».

— Аптечная, 6, — произнесла Катя вслух, глядя на листок с Дунечкиными «координатами».

И в душе зазвенели вдруг небесные звуки «Маленькой ночной серенады».

— Аптечная, 6, — опять сказала она вслух.

Небесные звуки усилились, в их ритме всплыла строка: «Ночь, улица, фонарь, аптека…». Странный клубок ассоциаций на мгновенье как будто перенес ее в другой мир… «Я никогда здесь не бывала! — прошептала Катя отчаянно. — Я первый раз на этой улице!» — и очнулась.

После жутковатого эпизода с фотографиями в бархатном альбоме она дала себе слово ничего без Вадима не предпринимать. Ей одной с убийцей не справиться — это очевидно! Позвонила — он на работе, значит, завтра — и вдруг почти против воли сорвалась на вокзал и поехала, не совладав с зудом безрассудства… «Неужели я все-таки в мать? Она живет порывами, а я до сих пор… спала!» Наверное, Вадим прав, опасно, но ее жгло и жгло: проверить версию, осмотреть «жуткое место», ощутить атмосферу — именно одной, без свидетелей, — возможно, раскрыть «запечатанную тайну мертвых», как тайну собственной жизни.

Катя огляделась. Тихо, безлюдно, в отдалении прогрохотал поезд. Может быть, уехать? Поколебавшись, она включила электрический фонарик и двинулась по узкому тротуарчику из посеревших бетонных плит к дому № 6. Было откровенно страшно, чудились шаги и шорохи, голоса и шепоты, осторожные, потаенные… Да ну, сентябрьская ночная листва шелестит. Невысокий штакетник, калитка на деревянной щеколде… А где колодец?.. Прошла вперед по улице, через три дома (темных, словно заброшенных) — островерхий замшелый сруб с железным воротом… вернулась и вошла в калитку.

Рассеянный свет фонарика издали озарил глухую дощатую стену, к которой льнул обильный пожухлый плющ, тянулся вверх на крышу спутанными космами. Место преступления притягивало и манило: кирпичная с трещинками дорожка в густой траве уводила влево, ко входу в дом. Замок автоматический, дверь бесшумно открывается внутрь.

Прежде всего надо восстановить ту самую атмосферу… В тесной кухоньке Катя поймала лучом фонарика розетку с тройником, от которого тянулся шнур, и включила настольную лампу — стеклянный плафончик вспыхнул бледно-голубым мерцанием, как в мертвецкой. «Души мертвых…» — Тут у нее сдали нервы, вышла на волю — вроде легче — и обогнула дом.

Слабый свет падал из окна на нескошенную траву и куст смородины. Да, все просматривается насквозь, и если занавески были раздвинуты, можно было увидеть, как Глеб берет с лавки ведро, чтоб идти к колодцу. Сейчас они задернуты, золотые и лазоревые попугайчики в изумрудных листьях неподвижны и безмолвны. Плетеные кресла пусты, а на круглом столике по-прежнему стоит бутылка «Наполеона» и наполовину наполненный стакан… Катя вдруг ухватилась руками за шершавый наличник окна, чувствуя, будто проваливается в какую-то черную яму… скользнула тень, послышались голоса… наверное, на какие-то секунды она потеряла сознание, потому что ощутила себя уже бегущей по улице Аптечной в диком ужасе, — и никогда потом не смогла вспомнить в подробностях, как очутилась у станции. «Мне померещилось! — твердила и твердила она про себя. — Это галлюцинации… хотя бы потому, что все взято на экспертизу. Там не может стоять бутылка и стакан. Мне померещилось. Души мертвых переговариваются только в изящной словесности и в Кащенко. Это галлюцинации…» Постепенно окружающая реальность начала проступать сквозь обрывки бреда: на лавочке возле расписания покуривал пожилой милиционер. Она так долго и бессмысленно вглядывалась в его лицо, что страж заволновался.

— А что мы здесь делаем, барышня?

«Вот эта улица, вот этот дом, вот эта барышня…» — эхом отозвался в ушах голосок Агнии.

— Вы… не скажете, который час?

— 20.45. Куда, так сказать, путь держим?

— В Москву.

— Упустили. Следующая электричка через сорок пять минут.

— Тогда мне надо позвонить.

Дрожащими руками Катя вытянула из сумочки кошелек; сумочка упала оземь, за ней кошелек. Подобрала.

— Это что ж такое с вами стряслось? — спросил страж уже строго.

— Муж бросил.

— Вернется. Куда от вас денешься. Монетка есть?

— Кажется, нету. Нету.