Уилл думает о том, что девушке совсем скоро исполниться восемнадцать, и нужно будет принимать решение по завещаниею Джона Эдварда Фрейзера, последней волей потребовавшим их союза как причину для получения наследства. Уилл может отказаться и ему небольшое свидетельстве о браке с богатой дурочкой кажется неважным вплоть до этого года - слишком далёкие перспективы, чтобы беспокоиться о них. И всё же они не висят над ним как дамоклов меч, в отличие от самой Амелии, которой навязали жениха.

Теперь же, когда он приближается к ответам на вопросы, мучавшие его столько времени всё обретает вес.

Из-за Габи.

Уилл прикрывает глаза и откидывается в кресле, размышляя о том, как ужасно будет неизменно посещать дом, где выросла Амелия и там, на семейных ужинах видеть хрупкую, нежную Габи так близко, и, одновременно, так далеко.

Сейчас они видятся чаще, чем просто на уроках, но он не позволяет себе смотреть на неё, потому что даже взглядов будет вполне достаточно для того, чтобы пошли слухи и сплетни, а ему скандал не нужен - лишь доработать до конца года, постаравшись узнать как можно больше о том зачем мистер Фрейзер нанял отца и что же стало первопричиной дальнейшего суицида.

Сон никак не идёт, и с детских лет преследующая его бессонница отыгрывается особенно жестоко именно в такие, погожие, холодные ночи, заставляя доставать из памяти всё то, что было далеко и глубоко сокрыто. Уилл бросает взгляд на комод, где со времени каникул припрятана фляжка с бренди, и подумывает опустошить её, но завтра уроки, а алкоголь ничуть не поможет ему уснуть, так зачем усугублять?

Вместо этого он поднимается из кресла, и, окинув комнату бессмысленным взглядом, словно силясь сосредоточится, решает, что раз уж эта ночь безнадёжно испорчена, то можно и выпить кофе. Турка, банка с плотно прилегающей крышкой и хранящая внутри невероятный запах, походная газовая плита - ритуал помогает ему обуздать это состояние, между сном и явью, лишённое концентрации целиком и полностью.

Движения выверенные и отточенные, в них не ни тени расхлябанности - отец такого не поощрял. Да, отец... Этого человека было невозможно выбить из колеи, настолько твердо он стоял на ногах. Единственное событие, что смогло подкосить его - смерть жены и не родившейся дочери в утробе. О том, что пошло не так, и врачи не сумели её спасти, им не было суждено узнать. Да, тогда-то отец изменился.

Не особенно мягкий, предпочитающий прагматизм бесполезным проявлениям любви - таков был этот человек, но Уилл знал, что отец с теплом относится к нему, находя в сыне поддержку и опору. Тогда он в очередной раз убедился в этом: надломленный родитель часто обнимал его, уставившись в одну точку.

Под пальцами чувствуется зарождение первых пузырей во вскипевшей воде, и запах кофе набирает силу, а Уилл убавляет огонь, и даёт ему небольшой отдых, прежде чем снова устроить его на плите.

Можно ли связать то время, и запои отца через несколько лет, с тем что он не уберёг какую-то другую беременную женщину на своей работе?

Возможно. Шестнадцать лет назад... Что было в доме Фрейзер шестнадцать лет назад, что глава их семьи внёс столь странный пункт в своё завещание незадолго до гибели, о которой писали все газеты? Какие могли быть у него дела с обычным телохранителем? И при чём тут помолвка его сына?

Уилл уверен, там должно быть что-то совсем нечистое, чтобы так манипулировать будущим своих детей. Сам бы на подобное не пошёл, как и не согласился бы брать работу связанную с риском для здоровья, если бы у него была семья, ведь он никому бы не пожелал жизни в приюте.

Одна мысль цепляется за другую, и, выливая бережно тонкой струйкой кофе в фарфоровую белоснежную кружку, Уилл чувствует, как трясутся его руки. Он был слишком горд, чтобы найти общий язык с другими приютскими, слишком самоуверен, слишком чужд их миру.

Костяшки пальцев на правой руке начинают болезненно ныть, каждый раз, когда он вспоминает приют. Эти безжалостные драки, пока воспитатели не растащат в разные стороны, что удавалось далеко не всегда. Бились яростно, запальчиво, обучаясь искусству давать сдачи во драке, временами припоминая приёмы, которые показывал ему отец - таким было его недолгое детство в приюте. Хуже всего то, что в моменты, пока он не сцеплялся с каким-нибудь другим безумцем, он не чувствовал ничего. Словно душа в миг атрофировалась, умерла, оставляя его равнодушной оболочкой, которую только вид и вкус крови мог заставить почувствовать себя чем-то большим, чем кусок мяса нашпигованным костями.

Много лет спустя, когда в университете он проникался каким-нибудь изучаемым произведением с красочными драками, то никак не удавалось согнать фантомную боль с разбитых когда-то костяшек, которые тут же начинали ныть.

Руку приятно греет тепло от кружки с кофе, пока устроившись в кресле Уилл листает очередное 'обязательное к прочтению' учебное пособие, а его глаза застилают воспоминания, чёткой линией разделённые на 'до' и 'после'.

Стоило только податься на улицу, и там и тогда впервые по-настоящему испугаться себя, стоя среди людей, которые хотели забрать у него кошелёк или телефон, а вместо этого предлагали собственное имущество, просто чтобы он остановился. Впервые за всё время появилось хоть какое-то чувство, и сразу такое яркое в безжизненной пустыне его души - упоение дракой и жажда крови - своей или чужой - и был готовность на всё ради этого.

...сбитые костяшки даже не саднят, пока он в запале колошматит одного из тех трёх придурков, решивших что у него может водиться наличность и бесполезная мобила. Желание слышать треск костей застилает благоразумие и рассудок, и он бьёт снова и снова, даже не ощущая того, как улыбается.

- Ох, а ты силён, - замечает голос сзади, и Уилл разворачивается на готове на голых рефлексах, посылая кулак в корпус нежданного визитёра, зашедшего со спины, но незнакомец ловко уворачивается.

- Тише, тише, парень, угомонись! - выставленные вперёд раскрытые ладони не останавливают его, и он продолжает атаковать, пока не натыкается на блок.

Осознание обрушивается на него погребающей под собой лавиной - он хотел изувечить трёх грабителей, но напал на парня, который был совсем не причём. Гадливость - вот единственное, что прокатывается после испарившейся горячки, но и она угасает слишком быстро, снова равняя его по эмоциональности с камнем. Он замер, застыл в одной позе, и незнакомец, оценив ущерб, что-то сказал валяющимся и скулящим парням, сделал звонок и положив руку на плечо повёл за собой в паб...

Да, тепло чужой ладони вот и всё, что осталось из того вечера в голове. Тогда он ещё не знал, что Маркус будет первым его другом и, пожалуй, единственным человеком, который не испугается. И единственным человеком, способным остановить.

Вокруг них собирались такие же бешенные как и он сам, и он называл их своими, но никогда не причислял их к семье, однако, они были братьями по духу. Он помнит кровь несчастного, которого он бил так сильно, что едва не забил до смерти, когда друзья насилу оттащили его. В тот раз впервые пострадал Маркус, пусть и не так как бедолага до него.

Уилл вздрагивает и делает большой глоток, бросая взгляд на неплотно зашторенное окно. Снаружи тьма ещё побеждает, но он вглядывается достаточно долго, чтобы заметить, как в один миг то, что казалось беспроглядным, вдруг превращается в самое раннее утро. Мрак ночи перестаёт быть таким плотным, светлеет постепенно, уступая место тому, что ещё только через несколько часов предстоит стать первыми солнечными лучами.

Осознание того, каким чудовищем он становится сдерживало дальнейшие порывы избавиться от вакуума чужими страданиями. Пару раз он позволил избить себя каким-то слабакам в подворотне, в надежде заполнить пустоту внутри собственной болью, но это оказалось лишь бессмысленной тратой времени, так что решение покончить со всем, чтобы экстерном сдать экзамены, днями и ночами только и делая, что занимаясь в крошечной комнатке снятой на деньги с подпольных боёв, было самым верным. Он учился сутками напролёт, чтобы только заставить себя перестать хотеть чужой крови, а потому, когда в руках оказался аттестат, нужно было тщательно выбирать дальнейшую профессию.