– Ни́кон, – пояснил следак.

– Ни́кон – это патриарх, который старообрядцев по Руси веником гонял, – поправил Алик. – А у япоцев – Нико́н.

– Развелось вас на нашу голову, армянских грамотеев, – обиженно буркнул Костя. – Ты бы лучше света добавил. Слушай, приподними его и подержи. Нет, так подержи, чтобы ты сам в кадр не влезал! Ты-то мне зачем?

– А если тебя с ним в обнимку запечатлеть? – предложил Алик. – Мы в студенчестве баловались такими штуками.

Костанов сокрушённо покачал головой:

– Ты, может, в студенчестве ещё и труположеством баловался?

– Господь миловал, – отмёл гнусные обвинения Сутрапьянц. И мечтательно добавил: – Однако поначалу случались, знаешь ли, видения. Как отключусь, являются мне молоденькие убиенные девицы. Знаешь, какие попадались красавицы? Ууу…

– И что? – заинтересованно спросил Костя.

– И всё. Ну, иногда буйное воображение давало себя знать… Но исключительно во сне! – мгновенно уточнил Алик, увидев ехидное выражение на лице Костанова.

– Я так и думал! – возликовал следователь, довольный тем, что вывел подозреваемого на чистую воду. – Типичный виртуальный некрофил.

– Тьфу на тебя, – с видом праведника, оскорблённого в лучших чувствах, гордо ответил Сутрапьянц. И ткнул пальцем в коленные чашечки трупа: – Не пропусти, тут тоже звёздочки наколоты.

– Звёздочки мне без надобности, – отмахнулся Костя. – У меня по ним план перевыполнен, как у тебя по «парашютистам».

Костя Костанов давно уже корпел над кандидатской диссертацией по типологии русских уголовных татуировок. Диссертация грозила растянуться на века, поскольку времени писать её у Кости не было. Зато он собрал несколько пухлых фотоальбомов нательной живописи. За эти альбомы Косте предлагал неплохие деньги какой-то скандинав, разнюхавший о любопытном пристрастии прокурорского работника. Скандинав уже выпустил у себя в Копенгагене или в Осло исследование по русским наколкам, которое подарил Косте с дарственной надписью. Книжку Костанов раскритиковал в пух и прах, а чтобы сдувшийся викинг вконец не расстроился, продал ему десятка два «расписных» карточек. Недорого, по тридцать евро за штуку. Довольный норманн упорхнул, как Карлсон, но обещал вернуться.

– Ты что, не мог ему сто или двести своих уродов продать? – возмутилась Лариса. – Мы бы в круиз мотнули, мир посмотрели…

– Ла, я мир и по телеку посмотрю, – поморщился Костя. – А этот Андерсен рваный разве по телеку такие весёлые картинки увидит? Шиш! Нет, лучше я сам книжку выпущу.

– Ты выпустишь… – саркастически протянула Лариса. – Только посмертно. Разве что Мишка когда-нибудь твоё барахло до ума доведёт. Но тогда мне уже этих денег не надо будет. Мне тогда надо будет о душе думать.

– О душе всегда думать надо, – назидательно вставил Костя.

– А о диссертации думать не надо? Может, твоё исследование всю научную общественность перевернёт! Нанесёт удар по профессиональной преступности!

– Помечтай, помечтай, – разрешил жене следователь. – Научную общественность переворачивать не надо. У неё давно мозги раком встали. Всё спорят, какие наколки авторитетные, какие нет, тайную символику разгадывают, как привокзальные цыганки. А роспись в блатном мире уже давно ничего не значит! За наколку нет ответа. Каждый набивает себе, что ему в голову взбредёт.

– Ну уж прямо, – засомневалась Лариса. – Ты ведь сам сколько раз хвалился, что по татуировкам личность определял, наклонности, уголовную специальность…

– Невелика заслуга, когда на плече набито «КОЛЫМА» или на пальце перстень «прошёл через Кресты», – хмыкнул Костя. – А ты попробуй сроки по куполам на церкви сосчитать! Сопляк малолетний весь в этих куполах, а он у бабушки лопату украл! Воровские звёзды у каждого второго, оскал блатной – у каждого первого. Даже у активистов, красных, как пожарная машина. Какой кармаш станет сейчас на руке жука колоть или муравья? Бред… Нет, Ла, уходит романтика. Остаётся суровая проза жизни.

– Ну и пусть себе уходит, – подытожила Лариса. – На твой век преступников хватит.

– Да уж, – согласился Костя. – Мне и вам достанется, и ещё останется.

– Ты не заснул? – толкнул Костоева в плечо Алик. – О чём задумался?

– О своём, о прокурорском. Ладно, я потопал.

– Только негромко. Жмуриков не разбуди.

в которой народ скорбит по Есенину, а председатель Мао сердится

18 апреля того же года, Климск, раннее утро

– И ЧТО ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?! – дребезжащим истерическим голосом заверещал Салфеткин, когда они с Шашелем скатились на поляну.

– Ямки рыть! – огрызнулся Шашель. – Чё ты орёшь, как потерпевший? Погляди, может, живой кто есть…

Он достал мобилу, неспешно набрал номер. Шашель знал: в самые критические моменты нужно действовать не спеша, не суетясь, даже с прохладцей. Вот перед ним икэбана из шести мертвяков, а он спокоен, как удав. Он совершенно спокоен.

– Михаил Ёсункунович? Это Шашель говорит. Да как вам сказать… У нас тут филиал мясокомбината. Шесть. Да. Четыре наших во главе с Есениным. Мы с Салфеткиным вверху были, у машины. Конечно, видели. Мы в них даже стреляли. Но не попали. Далеко было. Михаил Ёсункунович… Мих… Да я, бля, чё, волшебник?! Я чё, летать умею?! Вы ж самых, ёптыть, опытных набрали! Вот они и наворотили! Чё делать-то?! Ну, ждём. Тачка этого хрена научного тут стоит, мы рядом с нею «джип» припарковали. Хорошо. Ну, значит, х у ё в о. Как скажете.

Шашель зло захлопнул мобилу и швырнул её в боковой карман длиннополого кашемирового пальто. В этом пальто и дурацкой шляпе с загнутыми полями он смахивал на мрачного американского гангстера эпохи «сухого закона» или «великой депрессии». Собственно, Шашель как раз и находился сейчас в великой депрессии.

На самом деле Шашеля звали Сашей. Саша Дудников, двадцать шесть лет. Не женат, сирота, ни кола ни двора. Ничего, кроме приводов в ментуру да срока по малолетке. С детдомовских лет Шашель мечтал стать бандитом. В его времена все мечтали. Мода на космонавтов и учёных как раз отошла. Байконур развалили, словно по Казахстану пронеслись орды Чингисхана. Космонавтам оставалось писать мемуары, которых никто не печатал, поскольку авторы стеснялись рассказывать про Кама-сутру в барокамере. Учёные доедали последний хрен без соли. Кто-то побойчее, побросав манатки, свинтил на сытый Запад. Патриоты мирно угасали в родимых пенатах. Звание «профессор» приравняли к званиям «знатный бомж» и «почётный алкаш». Лишь бандиты и мошенники пользовались в обществе заслуженным авторитетом. На мошенника юный Саша не катил – как говорится, «тямы» не хватало. Пришлось учиться на бандита. И Саша пошёл в секцию вольной борьбы.

К Шашелю подкатил Салфеткин.

– Арам, кажись, ещё живой, – сообщил он. – Трепыхается и стонет.

– Вот зараза, – расстроился Шашель. – А я доложил, что шесть трупов.

– Так что, дострелить? – предложил Салфеткин.

– Ты охренел? Иди помоги пацану.

Салфеткин помог кавказцу подняться.

– Арам, братка, идти сможешь? – сочувственно спросил он.

– Ой, башка болит… – застонал знойный брюнет. – Левый глаз не видит… Он что, глаз мне выбил?!

– Никто тебе ничего не выбил, – успокоил Амира Салфеткин. – Просто засадил чем-то тяжёлым, глаз и заплыл. Пройдёт. Ты монетку прикладывай.

– Какой монетку? – завыл кавказец. – Тут медаль надо прикладывать, «За оборону Сталинграда»!

Салфеткин огляделся вокруг. Точно, настоящий Сталинград. Он первый раз видел столько трупов, хотя у Мао в «бригаде» работал уже пару лет и участвовал в разных делах. Салфеткину нравились эти слова – «бригада», «работать», «дело». Они как-то возвышали, словно речь шла не об уголовщине, а о стахановском движении. Сам Салфеткин был родом из крепкой пролетарской семьи. Папа Салфеткин и мама Салфеткина всю жизнь вкалывали на заводе, и сыну прочили такое же светлое будущее. Окончив с горем пополам ПТУ, сынок Салфеткин встал за слесарный станок и некоторое время исправно перевыполнял план. Пока добрые люди не надоумили: всех планов не перевыполнишь, а пупок надорвёшь.