Тут, опершись по-паучьи, Дормедонт привстал с лавки и зловеще процедил:

– Да зачем же тебе скрывать? Тебе скорей известить надо! Де, вдов и от жены свободен! Вот что тебе надо!

Сыновья с боков поддакнули:

– Ты ж и подстроил всё! А похоронами оправдываешься. И с Гназдами своими сговорился!

– Ну, семейка! – вздохнул Гназд. – Вам, что же, подробно всё рассказать, как дело было? Извольте! – он подошёл к дверям и настежь открыл, - заходи, народ! Все входите, сколько влезет! Рассказывать буду.

И рассказал. Всё доподлинно. И про свой брак. И про наличие девицы, на которой хотел бы жениться. Скрыл только, что девица Гназдова рода.

Как отнеслись почтенные обыватели к этой истории? По-разному. Никто, конечно, не одобрил наличие крали, но и не оправдал Лаванова обмана. И все без исключения пожалели искалеченную красавицу. Под конец согласились в один голос, что Гназды к смерти законной супруги непричастны.

Да с Гназдами и вообще-то – кому охота судиться? Даже Дормедонт с сыновьями примолкли, только злыми глазами зыркали. Поняли: теперь пойдёт слух – отбивайся только. Так что обвинения Стах пресёк.

А вот что дальше делать? С озлобленным семейством не сторгуешься. Откуда только взялись, преемнички...

– Что с тем, прежним-то? – между прочим поинтересовался Стах. Лаван не почёл нужным смолчать:

– Другой зять, не тебе чета, перекупил у него, выгодно стало. Прогорел тот: больно добрый.

– А ты, значит, злой, – задумчиво покивал Стах. – Зря. Ты ж, поди, понимаешь, Дормедонт Пафнутьич, что куска лишишься, ежели мы отступимся?

– А куда ж вам отступаться-то, – усмехнулся Лаван, – раз подкатили? Тоже кусок из зубов.

– Да нет, Дормедонт Пафнутьич, ты не знаешь, – вздохнул Гназд, – у нас тропки проворные, товар справный, а вот ты будешь людей обижать – навернёшься. Неловко у тебя как-то получается. Больно напролом.

Лаван победно ухмыльнулся:

– Так я не чета другим. Я могу напролом.

– Что так? – нежно спросил Стах.

– А за мной сила стоит, зятёк дорогой, – припечатал тесть. – Есть на свете кое-что покрепче договора.

Народ из каморки к тому времени разошёлся, так что беседы с глазу на глаз уже пошли. И то верно: о силе за спиной не всем знать надо. Вот зятю – ему полезно: пусть поймёт своё место.

Зять понял. Отряхнул стопы:

– Твоё дело, Дормедонт Пафнутьич. Моё с твоим рядом не стояло. И не будет. Я найду брод. Однако ж любопытно, что за сила-то за тобой, больно тайная, на которую ты так надеешься?

– Изволь, зятёк: никакой тайны, – ухмыльнулся Лаван и лупанул по столу козырным тузом. – Хлоч стоит за мной. Слыхал про такого?

Стах аж вздрогнул. Некоторое время неподвижно смотрел на тестя. Потом откинулся назад и сокрушённо головой поник:

– Эх, Дормедонт Пафнутьич! – проговорил горестно. – В твои-то годы…

Не того, видать, ожидали отец с сыновьями. Не удержались переглянуться. И покосились на зятя: что с ним. Скорей всего, играется, как чёрт в райке, хотя нельзя не отметить: больно несловоохотлив. Так туманы не подпускают.

После продолжительного молчания Гназд с сочувствием оглядел семейство.

– Ты, тестюшка, давно ль с Хлочем-то видался?

Тон оказался таков, что у Лавана отвисла челюсть. Он озадаченно уставился на зятя и наконец осторожно пробормотал:

– На Крещенье.

– С Хлочем ли? – усомнился тот.

– С ребятами его… – поправился старик, не сводя с него глаз. Не сводил глаз и Гназд. Ибо боролись в нём противоречивые желания: предупредить либо нет бывшего родственника от опрометчивых шагов. Как любого человека, хотелось удержать от ошибок. Как лютого врага – бросить навстречу своей судьбе: пускай сам выгребает. Впрочем, и без слов намёк явно Лаван уловил, дальше его дело: верить или не верить. Вот и будет с него. Стах ещё раз обратился в памяти к тому, что увидел, своротив за заимке дверь и вбежав в избу – и, не прощаясь, пошёл из каморы.

– Всё. Прощай, Дормедонт Пафнутьич, век бы тебя не видать, – кинул через плечо. – Дело расторгаем, трудись, как знаешь.

– Погоди! – спохватился Лаван. – Ты чего про Хлоча-то…

Но Стах уже шагнул за порог, а, как известно, через порог ступив, не возвращаются. Зато выходящий последним артельщик ещё до порога обернулся – и смачно Лавану под ноги плюнул. Оставайтесь, мол, с таким добром, вот оно вам, самое-рассамое. На том расстались.

Расстаться с достоинством – похвально и утешительно, да только вслед за этим надо пояса подтягивать, жернова на себя взваливать и носиться, как угорелый. Вот, значит, какие предстояли Гназду заботы. Дело-то к весне. В распутицу на печке хорошо дремать да вполуха слушать: «Скоро сказка сказывается, да нескоро дело делается…» А ты по дорогам помотайся! Ты обоз толкни!

Но толкнул. Бог помогает. И есть на свете Жола Вакра. Не только краль на заимках учитывает. Подсказал и пути, и звенья. А те – возьми да и сложись.

Потом, когда жёрнов с плеч сбросил – Стах в семи церквах молебен заказал: не чаял, что сдюжит. Но зима задержалась – как раз настолько, чтоб в нужный срок полозья прошли. И справился молодец. Хотя почернел, отощал – аж ветер качает. И спроси тут невзначай – а кобылке-то каково? Девица, как-никак… Или не девица? Про то Стах ей вопросов не задавал. Обнял только за гибкую шею и по холке похлопал:

– Ну, что, сердешная? Устала?

– Иииааа! – взмахнула головой лошадка, и Гназд прочёл глубокую печаль во влажных очах. «Не девица, – понял он, – переименовать надо…» Всё-то вокруг него да около девицы-недевицы, и вот друг друга задевают, поминают, друг на друга указывают.

«А небось, сняла уж повязку Нунёха, и смотрит Лала на белый свет не из холщёвых глубин, а во всё своё сиянье глаз. И открыто кажет миру прекрасное лицо» – и в последнем молодец не сомневался.

Но тронулся лёд, пошли реки, перекрыли дороги, Стах застрял невесть где – жди теперь. Потому и оглянулся.

– Иииааа! – кивнула кобылка. – Вот именно!

Вроде, места знакомые. Вспомнил Стах. Когда-то ведь ездил тут. И метель с пути сбила. И лепестки яблонь разворачивались.

– И не опали… – опустила ресницы кобылка. – Уж я-то знаю…

– И верно, Девка… – обрадовался молодец, – то есть – Недева, – поправился тут же. – Ведь это твои родные места. Здесь жеребёнком паслась да матку сосала, а? – смеясь, он почесал ей золотистую шёлковую шёрстку возле уха. – Заглянуть на хутор, что ль? Уважение оказать. Тебя показать. Вон ты какая, ладная да стройная. Куда нам в ледоход спешить? Вон, льдина на льдину лезет…

Не по постоялым же дворам неделю мыкаться – куда с добром к знакомому хутору прибиться: чай, семь вёрст не крюк. И пошёл Гназд путём, по которому столько лет не хаживал. И не узнаешь, поди, как вешки поменялись.

Нет, узнал. Хоть и поменялись. Лес, как человек. Меняется, а всё узнаешь в лицо, даже через годы. Потому к концу дня по лесной дороге, где ещё застрял среди ёлок снег, выбрался молодец к бревенчатому забору. Вот забора – да, его прежде не было: это, уж видно, племяш вкопал. Сам вышел на стук, всё такой же, угловатый, костлявый, похожий на крестовину – крестом руки так и распахнул:

– Ты?! – гаркнул, вытаращив глаза. Посмотрел пару мгновений – и, разом размякнув, радостно подытожил:

– Ясно! Ты! Тёткин полюбовник! Вот уж не ждал! Вот уж уважил! Вот уж память у человека! Ну, заезжай! – и ворота распахнул. Ворота, понятно, тоже новые были. Потому как – что ещё так скоро ветшает, как ворота?

Не ветшает другое… Нечто, чему Стах после всё искал и не находил названия. Да так и не нашёл. Махнул рукой. И в самом деле: чего зря голову ломать: было б тому название – люди и голов бы не ломали, а тут…

Ну, вот каково название, когда в избу входишь, и каждый шаг – сердца стук… или положишь ладонь на тёплую печь, а вместе с теплом прямо через пальцы в нутро входит нечто такое занозистое и рвущее, что был бы мамкин подол – уткнулся б и заревел… или оглянешься по сторонам, а будто марево – а это свет из оконца струится, так же как прежде, и облаком собирается, и плывёт, то над столом, то над печью, и колышется вверх и вниз, и ты его знаешь – и оно тебя знает… и всегда знало, и будет знать: им, летучим, ни конца, ни края...