Пришлось поверить: уехал, и надолго… куда-то на восток, в дальние края, в неведомый город Полочь. Лала слышала, как толковали о том брат с Василем. Озабочен – явился Василь в тот же час, когда бледную и трепещущую девицу пустили в дом и усадили к огню.
– Что ж ты с ней сделал-то! – всплеснула руками Тодосья, узрев неподвижную куклу вместо живой и весёлой девушки. И к Лале:
– Молочка горячего выпей! Дай руки! Ледяные! Платком укройся! Одеялкой пуховой! Ты чего молчишь-то?! Словечко молви!
Не знала Тодосья, про что наказали девицу – насупившийся муж молчал. Не смела супруга спрашивать – а юную золовку было жалко. Вот и обхаживала.
Василь, вошедши, глянул на статуйку каменную в платках возле печки, перевёл взгляд на суетящуюся Тодосью, остановил на угрюмом дружке – и медленно проговорил:
– Что у вас тут стряслось? Сами на себя не похожи. Аль конец света близок?
Азарий кашлянул – и неуловимое движение прошло по сдвинутым бровям. Такое движение, что будь Василь – не Василь, а кто случайный, забредший на огонёк погреться-поболтать – сразу потянуло бы его торопливо поклониться, пробормотать чего едва слышное на прощанье и, ласково-вежливо, пятясь – покинуть скорбный приют.
Но Василь был в этом доме частый гость и свой человек. И хозяин отродясь ему на дверь не указывал. И благополучие этой семьи Трофимыча равнодушным не оставляло. Потому вправе себя счёл и голос погромче вознести, и брови хозяйские обойти вниманием.
– Слышь? Азарие! Неладно что-то! От младшенького ни слова не добился! Как шебутной – пошвырял в тороку манатки, на колени грянулся пред стариками, подскочил – и в двери. Я выбежал вслед – ан, только ветер свистит! От тебя пред тем вывалился, я заметил. И у вас тут – как похороны.
– Да… как тебе сказать, Васику… – неохотно отверз уста Зар, – о делах мы потолковали… я уговорил его Полочское начало на себя взять…
– Да ты что?! – едва устоял на ногах Василь. – Он взялся?! Я уж думал, пропадёт оно… перебьют. М-да… лихое дело! Ну, Стах, может, и сдюжит. Он вёрткий. Однако же… как он решился? Как ты убедил его?
Зар процедил сдавленно:
– С очень большим трудом.
– То есть? – уставился на него Василь.
Друг печально поглядел на него и вздохнул:
– Видишь ли… кому как не братцу твоему в Полочь ехать? Человек он свободный, к дорогам привык… и здесь ему делать нечего. А больше ни о чём не спрашивай.
– Это как же – не спрашивай? – грозно замедлил речь Василь, – ты моего брата чуть не в шею из крепости – и мне разобраться нельзя?! Чего у тебя девчонка, как идол зырянский? Я её вчера видел, здоровёшеньку. Ты из-за девки его упёк?!
Зар сердито крякнул. Молча отвернулся, прошёл к окну, неторопливо выглянул:
– Стылая земля… Хоть бы снегу подсыпало… ну-ка, выгляни… никого там у ворот? Вон! мне братец твой лапнику вчера подвалил…
И смолк. И потом – едва губами прошевелил:
– Что тебе сказать, Василие? Сказать нечего… Сам спросил – сам ответил.
– Да ты что! Чего ты возвёл на него?! – возмутился Василь, – что ж он, тать какой?! Мужик он честный, зла не сотворит. И зачем ему? У него ж…
Во́ время успел Василь язык проглотить. Разгорячился, понимаешь, в огорчениях…
А Лала услышала. И долго недоумевала после. Ранними вечерами всё перебирала так и сяк недосказанные Васильевы слова. К чему молвил? Что такое «у него», у Стаха – что незачем ему «творить зло»? И порой где-то глубоко запрятанное – то ли у горла, то ли у сердца – больно саднило… будто тяжкая болезнь накатывала и подавала знаки.
Прочь пустое! – стряхивала девушка мрачные мысли, словно с плеч неуклюжий тулуп вешним полднем. Она же сама со всем жаром прочувствовала, что сотворить это самое зло было заветной мечтой молодца. Тогда о чём же сомненья? Грех подозревать любимого! Да что он знает, Василь?!
И что знает девица невинная? Слыхом не слыхивала она про хозяек на дальних приютах, Минодор пышнотелых.
Рано ли, поздно, путями путанными, невесть каким перехлёстом дорог – и до Минодоры добрался Стах. Уже зима на убыль шла, длинные дни тешили, солнце то и дело зажигало цветными искрами хрусткий наст. А густые лиловые тени от оглаженных полуденным теплом сугробов обозначились на белом панцире полей резко и чётко. «Как у Лалы от ресниц на щёки… – подумал Стах, – и зрачки так же вспыхивают… как искры от зернистого снега…»
О Боже! Опять эти мысли! Закрученные дела переполняют голову, красотки любезные в гости зовут, множество новых людей что ни день появляются рядом… но что ж ни на минуту не оставляет эта тягучая боль?! Это ж свихнуться можно!
Вот грешишь – а счастья в том нет. Не то! Ладно бы – грех смертный окупался великим счастьем! За счастье и помучиться можно. За розоцвет пречудный – пусть мороз костит!
А так – за что? За Минодорины глаза зелёные?
Ну, да… Глаза у ней зелёные. И вообще Минда – женщина красивая. Стахом езжена-переезжена. Можно и ещё заехать. Глядишь, полегчает. Горница тёплая, щи густые. Да и – надо ж где-то ночевать.
Хозяйка встретила, распростёрши плавные руки. Это она умела – красиво руки раскинуть и павой пройтись. Ничего ещё была. Стах отметил. Годы не юные, но вполне-вполне женщина. И седины никакой. Может, ирисом-корнем моет? Слыхал Стах про такие дела. Да, плевать! Чем бы ни мыла – лишь бы кормила! Не только за обильным столом.
Мастерица Минда была и кормить, и встречать, и шептать словеса вкрадчивые. Так и зашуршала, льющимися пальцами по плечам скользя:
– Свет очей моих, радость дней моих, солнце жизни моей – наконец-то приехал! Всю зиму в окошко смотрела, ждала… нет и нет! Что ж ты меня, бедную, мучаешь? Забываешь, не заглядываешь. А? Молодец мой распрекрасный! По плечам твоим стосковалась – сил нет! По рукам могучим, по стати богатырской, по мощи мужской ненасытной…
Стах усмехнулся, про себя поддел: «Давай, давай!» Однако же, горделиво усы подкрутил и приосанился. Ничего не попишешь – действует снадобье! Где-то там вдали – закаты цветут, как розы. Но ловит мотылей-шмелей вязкая густая патока.
Потормошил Минодору, ответное слово сказал – понимал же: ждёт бабёнка льстивых рулад-переливов:
– Хороша ты, Минда! Красавица, что говорить! Ну-ка… наливай! Что там у тебя из еды-то?
Ещё словес накрутив – к столу сел. Нет, хорошо в тепле! Каково сейчас в поле! Сразу остыли поля, и мороз взвизгнул! Вон, пошёл щёлкать! Ветер с ног сбивает! Не позавидуешь страннику! Пёс во дворе хвост поджал, в солому забился.
А после, хмуро прислушиваясь к февральским вьюжным стонам – Стах приступил к своим первейшим обязанностям, ради чего, собственно, и тлело давнее знакомство. Своё дело Стах знал: привычно подхватил Минду, бросил на постель, да и сам, было, следом – но тут заминка вышла. Скользнув взглядом по бабьим прелестям, Стах почему-то замер. Отстранясь, долго и странно рассматривал хозяйку.
И неожиданно сказал:
– Мне волосы твои чёрные нравятся… Вьются эдак… Ну-ка – распусти!
Минодора кокетливо закачала головой:
– Запутаются… мешать станут…
– Ничего. Потерпи.
И когда Минда, раскрыв объятья, потянула ему навстречу алые губы, Стах внезапно ткнул её лицом в перину:
– Не оборачивайся!
– Вот ещё! – своевольно усмехнулась норовистая Минда, выкручиваясь.
Стах лупанул по предоставленному в его распоряжение голому заду с такой свирепостью, что баба аж взвизгнула. Рявкнул:
– Убью!
Минда разом дёрнулась и зашлась проникновенными стонами. И потом, лёжа рядом с неподвижным, как мёртвое тело, любовником, всё дрожала от восхищения:
– Ах, Гназд мой ненаглядный! Всегда с тобой сладко, но так – впервые!
«Может, и сладко тебе, краля, – в тумане дрёмы подумалось Стаху, – а только не с тобой я переспал…»
Глава 8 «Кобылка»
Откуда у Стаха девица-кобылка?
