Бывает же так…

И грамотен Стах.

И про Лавана того,

Что жил когда-то давно,

И про жестокий обман,

Тот, что устроил Лаван,

Читал не раз –

А сам увяз…

Как не доглядел – всю жизнь потом понять не мог! Вроде, не глуп… сноровист, ловок, оборотист… Что же в голове заплелось да перекрутилось, не туда куда-то закосило-занесло?! Верно, говорят – дуреет человек от счастья. А счастья Стаху в тот день привалило немеряно… немыслимо… необозримо! И казалось – нет конца тому счастью! И нет сомненья в том счастье! Внутри звёзды вспыхивали и в голову ударяли. Вот она и не сработала. Подсидел его Лаван. Точно перепела, птаху глупую, шапкой накрыл…

А только – просчитался Лаван. Нет, всё крепко прикинул, сообразил, с совестью сторговался и Бога не побоялся. Видел Стаховы дурацкие глаза сияющие… улыбку разомлевшую… взволнованную поступь неверную и дрожь в коленках. Напряжённо за молодцом наблюдал: выгорит, не выгорит.

Не заметил Стах в восторгах трепетных того напряжения. И выгорело у Лавана.

Всё у него выгорело и сложилось удачно. Кроме одного.

Не учёл Лаван, на кого напал. На парнишку рода Гназдова. А с Гназдами не шутят.

Спросите, у кого хотите в ближних и дальних краях… у человека ли крепкого-богатого, у горемыки последнего, что за Гназды такие… и любой скажет вам… и протянет так уважительно: «Ооо! Гназды…» – или крякнет солидно: «Нууу! Гназды!» – или присвистнет восхищённо: «Иэээх! Гназды!»

И узнаете вы, что нет на свете роду-племени сильней, удалей, бесстрашнее. Что уж много веков, со времён незапамятных, держат Гназды стать и врагам отпор дают. И сломить их, захватить, зауздать, данью-поборами обложить – ни у кого покуда силы не хватило. Откатывалась от Гназдов любая мощь. Поерошится – да и обходит стороной. На рожон не лезет.

Всякие есть Гназды: побогаче, победней, пахари, купцы, дельцы, воины… а только все они друг другу подмога и защита, и пропасть ближнему не дадут… и уделы свои блюдут, хранят и защищают.

Честь Гназдов по свету такая, что если известно где, что Гназд слово дал, обещался – на том обещанье, как на базальте скальном, можно смело крепость возводить, дело начинать и не сомневаться: не прогоришь! Не подведут Гназды! А уж если девушка из Гназдова рода в церкви под венцом тебе слово дала – живи без сомнений с ней до самой смерти и ни сном, ни духом не тревожься: под надёжными запорами-засовами счастье твоё схоронено, и верней тех запоров ничего нет!

Стахий так и мыслил со младенчества. В гназдовых землях, в медвяных травах возрастая – много ль хитрости людской увидишь? Да, бродят волки по лесам – так на то и волки. Таится сила злая по чащобам-оврагам, а порой и к жилью прибивается – так на злую всегда добрая найдётся. Молодой был. Только-только из гнезда порхнул. Не поднаторел ещё в людских повадках. Слыхать – слыхал про всякое. А вот чтоб так… чтоб прилюдно да в храме… чтоб совсем уж без стыда…

Первый раз послал его отец по несложному купецкому делу. Прежде при отце, при старших братьях ездил он, к промыслам присматривался. И смекалистым себя показал. И находчивым проявил. Отец уж доверять ему стал. И многое поручал. И порой даже советовался. А одного покуда не посылал. До двадцати лет удерживал. В двадцать лет пустить обещался. Вот – пустил… А дальше – прямо как по-писаному.

«И встал Иаков и пошел в землю сынов востока. И увидел: вот, на поле колодец, и там три стада мелкого скота, лежавшие около него, потому что из того колодца поили стада…»

Ну, колодец – не колодец… речка небольшая – хоть перешагни… а остальное всё сходится. Такая девка пригнала на речку ту коз, что случайно глянувший Стах так и обмер, и онемел, забыв, куда шёл и зачем… Эх! Не затем его отец посылал…

«…пришла Рахиль с мелким скотом отца своего, потому что она пасла. Когда Иаков увидел Рахиль, дочь Лавана, брата матери своей, и овец Лавана, брата матери своей, то подошел Иаков, отвалил камень от устья колодца и напоил овец Лавана…»

Вот повремени он чуток, или, наоборот, поторопись-успей – миновал бы речку, жизни своей не поломав. А он с налёту, с повороту – в самое пекло угодил: глаза в глаза с девкой встретился… Рыжие глаза, весёлые, лукавые! Искрятся-блестят, лучи яркие мечут – сердце зажигают, как полешко берёзовое… Губы алые витиеватой изысканной рамкой окаймляют бело-сахарную улыбку. А лицо и стан такие, что и думать ничего не можешь – только любуешься – и внутри где-то ёкает и звучит убеждённо: «Красавица!»

Смерила красавица парня прищуренными глазами – и глаз не отводит, смотрит с интересом. Травинку-былинку, не глядя, выдернула, губами сочными прикусила – Стаха изнутри точно пламенем опалило, а потом морозом обожгло. Ну, что тут скажешь? Стоит пред тобой краса несказанная, прелесть девичья. Солнце полуденное тугие плетенья кос, вкруг лучезарного лица уложенных, пронизывает, так что глазам больно – и вся она золотой-светящейся кажется! И готов Стах век не есть, не пить, и сна-отдыха не ведать, с места не сходя – лишь бы смотреть и смотреть на неё!

Да… влип паренёк.

С места Стах не сходил всё то время, пока девка коз поила. Как погнала их прочь –следом увязался. Спохватившись, заговорил, в глаза заглядывая:

– Кто ж ты такая, душа-радость, красна девица? Где твой двор, и кто твой батюшка?

Спрашивал осторожно-вкрадчиво – потому как обхожденью любезному обучен был и знал, что не дело это – молчать, как рыба, да таращится попусту…

Девка – точно! – не фыркнула, гнать от себя не стала – очень даже охотно да приветливо, грудным мелодичным голосом, отвечала, влекуче поглядывая:

– Агафьей звать… Дормедонтова дочь... третий справа двор… лемехом крыто…

Горделиво, с вызовом проговорила – и тугими грудями качнула, на парня прищурившись испытующе. Стах от упругих грудей взор с трудом оторвал и еле ком внутри сглотнул, чтоб выдохнуть. Сердце колотилось в груди, как бешенное, и мышцы узлами скручивались. Однако ж спесь в девке уловил – и только усмехнулся про себя: что Гназдам лемех? Гназды иначе, как черепицей не кроют!

Долго, тащась за девкой, удерживался Стах – имя Гназдово не поминал. Не торопился. Пусть она, девка, не на славу родовую купится, а на его, Стахову, стать молодецкую, на умное приветное обхождение. А подмывало её, Агафью эту – так и сразить… Особенно, когда при виде родного двора, заторопилась и стала косо-зло на парня поглядывать, словами покалывать:

– А ступай-ка себе, малый, по своим делам! Не ровен час, батюшка глянет…

Батюшка… ишь как… Дормедонтом звали… не Лаваном. Да и девку – Агафьей… не Рахилью ветхозаветной. Да и не думалось в тот час Стаху ничего такого… даже в голову не вступало… даже и Библия-то забылась разом, словно не слыхал никогда. Никаких Рахиль вовек бы не вспомнил! Какие Рахили – когда Гата-красавица плавно плечами поводит да глазами янтарными из-под густых ресниц искрит?!

Не выдержал Стах. После обидной девкиной усмешки – оборвался. Назвался. Что вот, мол, есть я из рода Гназдова… Девка приостановилась, внимательно на Стаха посмотрела, с ног до головы глазами окинула – и ещё едче усмехнулась. Однако ж тут же следом задумчиво на него уставилась и порядком поразглядывала… А потом туманно так обронила:

– Ну, коль до ворот не поленился – ищи пути за ворота… Слыхала я, Гназды бедовые… Поглядим, что за Гназд такой…

Стах слова её за добрый знак принял, искры глаз золотые да рябь рубиновую – за интерес влекущий… И в следующий же день нашёл подход – явился пред очи Лавановы… Дормедонтовы, то бишь. Грузный широкий мужик с окладистой, по пояс, сивой бородой так же замедлил на нём задумчивый взгляд. Глаза были странные: одновременно внимательные и какие-то равнодушные. А, в общем, неразборчивые глаза: мутные, бесцветные, расплывающиеся, точно сквозь тебя смотрят. Если добавить снизу кривобокую бугристую грушу, да под ней долгую, плотно сжатую борозду безгубого рта – то шевелилось недоумение, как же это от такого булыжника-папаши народилась яхонт-дочка такая … Стах по домашним разговорам знал, что к родне надо приглядываться серьёзно, узнавать про неё получше, не стесняясь расспрашивать и до всего докапываться. И потому с папашей пришлось иметь долгую беседу. По беседе – вроде, ничего выходило. И окружающий домашний достаток выдавал уклад крепкий, надёжный, размеренно-правильный. Но… что-то было в папаше такое… не то, что обличьем подкачал… не в плотской красе дело, а…