Может, кому известны – а только Лала смотрела на него, раскрыв рот… Да, если честно, и Стах – тоже.

Ещё кое-что занятное имело место: перед Стахом покрасоваться Лале было лестно.

Все уборы, подвески-запястья-ожерелья гремучие – надеть-примерить.

Пусть смотрит!

Торговцы вокруг вьются, то-сё предлагают, в уши льют мёдом похвал.

Пусть слышит!

А Лале ничего-ничего не надо! Вот! И рассматривает узоры просто так! Ничего просить не будет! Только – если сам одарить захочет.

Пусть знает!

Стах это понял. Правда, не сразу. Сперва думал – может, не особо нравится. И только – когда обалдело девушка уставилась на уклад из рдяного прозрачного камня – и робко приложила к себе пурпуровое ожерелье, и точно вишнёвым соком налитые серьги вдела в уши, и пальчик осторожно воткнула в тёмно-багровый перстень – Стах вдруг сообразил, что снять с неё всё это будет немыслимым святотатством. Да просто – последним злодеем он будет и до конца жизни себе не простит – если уведёт Лалу прочь после такого её дрожащего жаждущего взгляда!

– И почём? – как можно небрежнее спросил он у торговца. Тот внимательно воззрился на молодца, с пониманием на девицу покачал головою… – и голова покачнулась у Гназда… После того, как торговец назвал цену.

Стах слегка повременил… поставил голову на место… очухавшись, придал голосу насмешливости:

– Это алмазная цена. Не то просишь.

– Так у меня ж, – возмутился купчик, – яхонт-камень! Изделье мастерское! Другого такого нет! Ты глянь, как наливается! Как горит! Рубин кровавый!

– Да ну что ты городишь?! – буднично возразил Гназд. – Какой рубин? Ну-ка, на свет… Шпинель у тебя! Ты – чего ж? Не знаешь, чем торгуешь?

– Вот связался я с тобой! Да что ты понимаешь?! Ступай себе – я других подожду!

– Это ты ступай! Со мной, в ряд к ювелирам! Поди – там умеют определить! Знающие люди сидят! А не пойдёшь – я сам не поленюсь. Полюбопытствую, что за купец палый лист за золото продаёт!

– Ну! Ты уж чересчур!

– Лалу! Ты присядь, отдохни в тенёчке. Сейчас разберусь тут…

Велико искушение щегольнуть щедростью пред красавицей, но, право, не честь – в угоду хитровану без порток остаться! Никого ещё не украсил образ дурака. Потому Стах похлопотал слегка. И, наконец, сторговался. И поднёс красавице сердце пленивший уклад – жестом широким и красивым. Очень красивым!

Очень понравился Лале такой жест! Очень понравилась ярмарка и все затеи! Очень понравились качели высокие в бубенчиках и лентах! Не понравилась только – чернокожая плясунья.

И в такое место забрели молодец с девицей.

Что-то в прежние ярмарки Гназд плясунью проморгал, иначе никогда бы сюда Лалу не привёл. Но – бывает… старухе – прорухи… Машке – промашки… а Стаху – страху.

Выкрутасы те устраивались на небольшой площадке подальше от лавок, поближе к складам да тележным скопам, среди дальних улиц, где церковных маковок не видать: нечего народ смущать. Стах там оказался потому, что, прельстив девицу каруселью, решил путь напрямки срезать. Вдвоём они вытекли из мелких улочек – чтобы площадь перебежать – как обнаружилось на той площади любопытное увеселение – совершенно невероятное, скажем, для Гназдовской крепости. Жадная толпа обступала крепкое деревянное возвышение, вокруг которого – несколько ударников колотили в гремучие бубны, несколько дударей гудели истошно в дудки, а ещё стучали прочие в барабаны, а ещё другие – в трещотки…

Шуму-звону было порядком.

Оно – и стоило.

Всё окупала танцовщица на помосте. С первого взгляду – и не разберёшь. Вертится этакое немыслимое! Перемежаются пред глазами яркие пятна, рябь пёстрая так и бьёт, очи дурманя! А что это – приглядеться следует.

Стах пригляделся. А за ним и Лала, что было совершенно ни к чему. Потому что – раненый вскрик перекрыл все труды гудошников и барабанщиков. Даже танцовщица приостановила свой бешеный пляс и взглянула в сторону новоприбывших с удивлением. А потом – звонко расхохоталась, сверкнув полоской белоснежных зубов. Тем более ослепительных, что вспыхнули на чёрном, как просмолённая головешка, лице. И тут же – с весёлым восторгом – закрутилась быстрей, взвилась в остервенелых прыжках и кувырках причудных. И давай ломаться-дёргаться мелким бесом, всё чаще да напористей, точно её лихорадило. Ходуном ходило блестящее упругое тело, перекатывались полные и гладкие формы, а грудь цвета начищенных сапог так тряслась, что стонали близстоящие мужики.

Зрелище представляла она собой необычайно яркое. Чёрный стройный стан являл собой первородное откровение, а вокруг него взвивались алые и жёлтые ленты, на ногах и руках звенело множество сияющих браслетов, и целые связки бубенцов отражали солнечные лучи. Смеющееся лицо обрамляло сплетение цветов и перьев. Перья венчали макушку и возвышались над головой пышным султаном. Эти сочные краски, перемежались с угольными пятнами тела – оторвать взгляд было просто невозможно.

– О, Боже… – простонала Лала, в противоположность плясунье становясь точно под цвет коралловых бус, а кое-где и подаренной шпинели. В следующее мгновение она в ужасе посмотрела на Стаха. Который даже не заметил этого, вытаращившись на эбеновые прелести. Лицо девушки пошло меняться далее. Спелая калина медленно возвращалась к кипучему цветению. И вот уже щёки представляли скопления снежных лепестков. Слабо опершись на руку Стаха, Лала зашаталась, прошептала прерывисто:

– Дьявол…

И затем – разом обретя силы – обернулась и опрометью кинулась бежать. За ней струились пёстрые ленты, взлетал рдяный подол: она тоже представляла яркое зрелище – только несколько иных цветовых решений…

Стах рванулся вслед:

– Лалу!

– Стой! – грозно прозвучало ему вслед, – а платить? Зенки-то зырил!

– Прочь! – рявкнул Стах, стряхнув с плеч две ласковых руки.

– Держи этого!

Но Гназд уносился, не сбавляя ходу. Двое бросились, было, за ним – но потом рукой махнули…

Лалу настиг он как раз при распаде на три улицы, и она в беспамятстве кинулась именно на ту, где заплуталась бы среди нагроможденья амбаров, складов и телег… да и повстречать там улыбалось всяких занятных ребятишек…

– Да ты что, Лалу?! – взволнованный Гназд ухватил её за руку. – Что ты? Что ты? – растерянно повторял он, пытаясь её успокоить. – Ты чего придумала-то?

Девушка покорно замерла – но вся тряслась, закрываясь рукавами, повторяя:

– Дьявол… дьявол…

– Да какой это дьявол? – попытался урезонить её Стах. – Просто чёрная девка. Бывают. Есть племена – от нас на полдень, на самый край земли. Там все люди такие. Мне видеть доводилось.

Лала мелко дрожала:

– А чего ж она вытворяет-то?!

– Деньги зарабатывает. Кто как. Ей, вот – ничего. Они там, в краях полуденных-то – совсем одежды не знают. Жарища!

– А чего ж она с людьми-то делает?! – Лала медленно приходила в себя – и, наконец, из состояния потрясения выпала в пылкий гнев, – ведь ни одного лица вокруг человеческого! Все – как звери! Ни одной души христианской! Зубы оскалены, очи, как у волков из лесной чащи, горят! Страшные! Вот-вот кинутся! Загрызут! И не пощадят никого!

Она говорила всё горячей – и, наконец – разрыдалась в рукав. Стах, понятно, не выдержал. Жалость насквозь прострелила. Порывисто девицу за плечи обнял, её ладони к своим устам прижал, давай какие-никакие утешения нащупывать:

– Ну, что ты, право? Ты чего так перепугалась-то?

И тут осенило: не в испуге дело.

«Вот ещё напасть!» – пробрала досада. Стах смутился и примолк. Пришлось слова выискивать – убеждать девицу:

– Ну, случается… звереет народ… потом отойдут – уймутся! Мало ль – какие люди? Без того – довольно лиха на свете. Нам с тобой – что за печаль? Ушли прочь – и забудь!