Общаясь с молодыми духовниками, мы не могли не затрагивать тему о Боге. Честно сказать, их искренняя вера и убеждённость, что Бог есть, никак не доходили до меня, бестолкового. Я верил в комсомол, коммунизм и в то, что наша страна, СССР – самая справедливая в мире.

Хотя серьёзно болели, ни у кого из сверстников, в том числе у меня, не возникало и мысли обратиться за помощью к Всевышнему.

Единственное, что меня привлекало из церковного окружения, – красота храмов, чистота монастырского подворья и колокольный перезвон.

Очередным воскресным утром я подошёл к окну и стал рассматривать уже знакомые мне витиеватые узоры, лепнину и декоративную кирпичную кладку на церквах, подсознательно ощущая загадочность и величие строений под золотыми куполами.

Ждал, когда запоёт звонница. Первое время это было для меня лишь развлечением, но с каждым разом я всё больше и больше проникался потребностью слушать колокола. Вот ударил большой, ещё, ещё… И полился перезвон.

Колокольня Фёдоровской церкви стояла на расстоянии менее пятидесяти метров, я смотрел на неё из зарешечённого окна четвёртого этажа. Не видя звонаря, но вслушиваясь в умело извлекаемые волшебные звуки божественной мелодии, я всё больше и больше погружался в необъяснимую мне среду умиротворения и спокойствия.

Перед глазами – жёлто-белый столп с переливающимися блаженным светом, словно нимб, крестами, а вокруг – бирюзовая чистота, с мерцающими вдалеке серебристыми бликами, похожими на летающих над рекой стрижей.

Я испытывал состояние лёгкого восторга и нежного трепета. Вдруг где-то в глубине мелькнула мысль: «Ты же комсомолец. Как можешь такое слушать?…»

Я встрепенулся, колокола продолжали петь, а передо мной стояла медсестра Людмила Ивановна:

– Что, Саша, заслушался? В газете писали, что скоро запретят этот шум, больных раздражает.

Не успел что-либо сказать или возразить, а она продолжала:

– Алёша умер… Сегодня ночью тебя и ещё кого-нибудь из ребят подниму. Унести тело в морг надо.

Я молча кивнул, а на душе стало тревожно и тоскливо до боли. Только что пережитое прекрасное мгновение под звон колоколов исчезло, словно сон от внезапного пробуждения. Я представил Лёшу живым и улыбающимся.

Этот молодой парень получил черепно-мозговую травму во время Чехословацких событий.

Его танк подожгли, а ребята-танкисты, выбираясь из машины, не применили табельного оружия, попали в руки разъярённой толпы и были жестоко избиты.

В больнице мы сдружились. Играли в шахматы, отдыхали в парке, вели откровенные разговоры. От Лёши я впервые услышал, что наш социализм в Европе никому не нужен, чему я никак не хотел верить. И вот друга нет…

Ночью, когда я только-только забылся, Людмила Ивановна тронула меня за плечо. Мы вышли в коридор, где дожидался напарник, и направились в изолятор.

Увязали тело Лёши в простыню, переложили на носилки и понесли. Перед входом в подвал медсестра разожгла керосиновую лампу. Открыла тяжёлую дверь – из подземелья потянуло холодом. Блики и тени заплясали на древних стенах.

Я спускался в полумраке по каменным ступенькам с ощущением погружения во что-то необъяснимое, охватывающее всё моё тело вязким холодом и ознобом.

Страха не было, но в какой-то момент показалось, что я когда-то здесь уже был. Каменные стены, холод и мрак – всё было знакомым… В мыслях стал перебирать «страницы» памяти, но Людмила Ивановна повела дальше, и мы оказались в просторном подполье с мощённым крупным камнем полом и многочисленными арками.

Озноб пропал, я огляделся, на память пришёл наш Сольвычегодск, Благовещенский собор с каменными мешками и страшные рассказы о его узниках.

Показалось, что сейчас увижу кучи человеческих костей. Людмила Ивановна, как знающий экскурсовод, провела нас под арками ещё несколько метров, и мы оказались у большого зелёного ящика. Опустили носилки на пол. Медсестра подала ключ.

Я открыл навесной замок и поднял крышку.

Внутри лежало тело худой голой старухи с длинными седыми волосами, прикрывавшими левую грудь, а угол простыни, на которой она лежала, закрывал ноги до колен.

Меня передёрнуло, я с недоумением посмотрел на Людмилу Ивановну и спросил:

– Лёшу к этой старухе?

Она с не меньшим изумлением ответила:

– А куда же ещё?

– Людмила Ивановна, но ведь это неправильно! Почему молодой парень должен лежать со старухой?

– Давай, Саша, клади его туда, ему теперь всё равно с кем и где лежать…

Понимая всю безысходность происходящего, я вытащил из-под бабки простынь, накрыл ею тело умершей, и мы с напарником уложили на неё Лёшу.

Закрывая крышку мертвецкого ящика, я извинился перед покойниками, а в голове пронеслась где-то слышанная ранее фраза: «Перед Богом все равны…»

Во все времена трудно и бедно жило северное крестьянство. Не исключением были и пятидесятые годы прошлого столетия. Не оправившись от коллективизации в тридцатых, деревня вошла в Отечественную войну, и изнурительный крестьянский труд тяжёлой ношей лёг на плечи женщин и подростков. Вернувшиеся с фронта мужики стосковались по работе на земле. Окрылённые победой над фашизмом и уверенные, что наконец-то теперь заживут хорошо, они с энтузиазмом взялись за возрождение своей многострадальной деревни.

Недоедая и недосыпая, плохо одетые и с верой не в Бога, как их предки, а в непонятное и далёкое светлое будущее, они отдавали все свои силы родной деревне, своему колхозу. Работали за трудодни[4] и рожали детей, чтобы передать им свою любовь к земле и крестьянскому труду. Детские голоса в деревне (в ту пору даже без радио) стали самой частой, любимой и популярной мелодией. Дети были объектом радости и ласки.

Семья Тарбаевых жила в деревне Михалёво (два ряда изб на правом берегу реки Устьи). Появилась эта фамилия в Устьянских сохах[5] в XVIII веке от крестьянина Севастьяна Тарбаева, обрусевшего татарина или какого другого отпрыска тюркского племени, предки которого пришли в эти места из Великого Новгорода. В деревне, кроме Тарбаевых, жили Мымрины и Илатовские. Все они в той или иной степени приходились друг другу родственниками.

У Тарбаевых было пятеро детей. Зина родилась до войны, а Коля, Лёня, Таня и Галя – в послевоенные годы. Зина, окончив школу, училась на курсах поваров в селе Черевково. Коля – в четвёртом классе, Лёня – в первом. Сестрёнки были маленькие и, когда другие находились на работе и в школе, сидели дома под присмотром бабки Надёжи – матери отца семейства.

День в семье начинался обыденно. Хозяин, Александр Александрович, работал в колхозе бригадиром, а потому уходил рано, чтобы успеть дать разнарядки работникам.

Хозяйка, Ефросинья Игнатьевна, обрядившись, будила ребят, кормила завтраком и отправляла в школу. Готовила обычно кашу-повалиху. Заваренное крутым кипятком ячменное тесто, протомлённое в русской печи, было любимым лакомством детей. Ребята ели горячую кашу с большим удовольствием, макая её в топлёное масло или запивая холодным молоком. Зимой кашу чаще ели с клюквенным киселём или мочёной брусникой.

Позавтракав, дети надевали свою нехитрую одежонку, пошитую обычно в домашних условиях. Коля носил брюки, сшитые из бывших отцовских галифе, и рубашку – из мужской нательной рубахи, покрашенную в синий цвет.

Пальтишко перешили из старого пальто сестры Зины. А на ногах – онучи[6] и лапоточки. Берёзовые лапти ребятам плёл дядька Алёшка. Коле очень нравилась обувка из берёзовой коры, да и не было другой. Видя, как ловко ладится у дяди работа, он просил и его научить плести лапти.