Память…

Каждый день прохожу в Вычегодском по старой дороге на Шанхай, индивидуальную часть посёлка. Узкая, около двух метров, она пролегла между железной дорогой и кромкой глубокого оврага, на дне которого торопливо бежит ручей Берёзовый. Насобирав рыжеватой воды из Едомских болот, он спешит донести её в усыхающее русло Старой Вычегды. Раньше овраг был более глубокий, ручей протекал немного другим руслом.

Мы с мальчишками ходили сюда, в обильный ольшаник, за опятами. Зимой катались на лыжах с угоров и прыгали с трамплина через замёрзший ручей.

Весной сооружали запруды на пути вновь рождённых звенящих и журчащих музыкантов весны… Вот и в этот холодный день поздней осени я беззаботно шагал домой. Навстречу с большой скоростью нёсся пассажирский поезд «Воркута – Москва».

Вдруг мой взор привлекла грязная короткая сучковатая палка, торчащая из щебня у торца шпалы. Она под мощным потоком воздуха от стремительно проходящего поезда дрожала, словно от испуга, но не гнулась. Да и не могла она сгибаться… Коротенький ствол без верхушки, несколько чёрных от мазута веточек с иголками…

Я догадался, что это деревце. Почему-то вспомнился беспризорник Мамочка из фильма «Республика „Шкид“»…

Поезд прошёл. Я подошёл к отростку, осмотрел, потрогал, как бы убеждаясь, живо ли это грязное чудо. Надо же родиться в метре от рельсы?! Сильно изуродовано, не сразу и поймёшь, сосенка это или ёлочка. В душе пожалел несчастное деревце и пошёл домой. Но мысли о дереве-калеке не выходили из головы.

Судьбы людские, судьбы деревьев и всего живого… Есть ли какая-то связь? Живут люди – сильные, здоровые, не знающие ни нужды, ни горя. Есть и другие, кого постигли тяжести болезней, нужды, физического надлома.

И деревья так. Кому-то жить и расти в Летнем саду, красивом парке, роще, сосновом бору… А вот этому даже не в чистом поле выпало родиться, где оно могло бы вырасти, пусть в одиночестве, но мощным кряжистым деревом, украшением и природным указателем, радующим взор путника. А здесь – какая судьба? Скорая гибель от снегоуборочной машины, мазута или химической обработки.

Когда на следующий день возвращался домой, то подошёл к деревцу, поздоровался с ним. Решил перенести его на свой домашний участок, попробовав спасти от неминуемой гибели. Однако в предзимье моя попытка откопать его из щебня не увенчалась успехом…

Отныне, проходя по старой дороге, всегда здоровался со своим новым знакомым, желал ему здоровья и просил подождать до весенних деньков. Пришла зима, начались снегопады. Калека скрылся под снегом. Зимой этот участок дороги превращается в непроходимый сплошной сугроб, а потому мой маршрут на работу и с работы сменился.

Я ждал весну… И вот она, моя желанная и долгожданная, пришла. Люблю весну! Никогда не устаю её ждать, чтобы вновь и вновь увидеть просыпающуюся природу, первые проталины вокруг деревьев, бегущие ручейки, наполняющие канавы, реки и озёра талой водицей. Любуюсь мать-и-мачехой. Эти первые северные вестники весны своими ярко-жёлтыми цветами, как тысячи маленьких солнышек, греют сердца и души северян.

Это время года навевает на меня теплоту и необъяснимые чувства душевной благодати и удовлетворённости. Даже прохладный весенний дождь звучит мелодией, пусть и грустной, но желанной и родной. А может, это просто потому, что весне, как любимой женщине, прощается всё.

С жадностью вдыхал свежий аромат пробуждения северной природы. Жаль, обнять не могу… Необъятная! Мне не терпелось навестить своего знакомого и скорей перенести деревце на свой благоустроенный участок, где растёт много его собратьев, привезённых мною из разных мест.

Снег на «железке» сходит быстро, и грязная железнодорожная насыпь под весенним солнышком теряет свою промёрзлую прочность, приобретённую за зиму.

Вечером, придя с работы, взял лопату и пошёл за деревцем. Помолившись и извинившись перед ним, что вырываю, хотя и с неухоженного, но родного места, аккуратно подкопал корень и извлёк поломанный отросток из державшего его щебня. По корню понял, что это сосенка, но сомнения оставались: уж очень сильно оказалось деревце повреждено, а иголочки недоразвито коротки.

Посадил его в укромном месте у забора. Всё лето приглядывал за своим новым питомцем. Деревце потихоньку освобождалось от грязи, но признаков жизни не подавало, разве что иголки не подсыхали, и это давало надежду, что выживет…

Минули лето, осень, и снова пришла зима.

Добрые неторопливые снегопады и неласковые вьюги спрятали под толстый слой снега мой участок с подрастающими клёнами, ёлочками, липами и дубками. Они беззаботно заснули, а я опять стал ждать весну.

Наступил март. Ветки, сбросив зимние одежды, расправились, подставляя набухающие почки нежному теплу солнечных лучей. Иголки на хвойниках зазеленели более ярко.

Подойдя к месту, где спал мой питомец под толстым слоем набухшего от влаги снега, я осторожно разгрёб сугроб, открывая деревцу весеннее солнце. Нежное и тёплое, оно коснулось его изуродованного ствола, и мне показалось, что моё деревце проснулось… Оно перезимовало на моём участке! Поприветствовал его, пожелал тепла и прекрасного роста.

Примерно через месяц на его веточках появились маленькие пушистые «ёжики».

С каждым днём деревце преображалось, покрываясь всё новыми щепотками зелёных иголочек.

В этом израненном чуде появились признаки молоденькой сосенки, коренного жителя северных лесов.

Сосенка приветливо улыбалась мне и миру, улыбался и я.

Вначале 70-х прошлого, двадцатого, века я волею судьбы попал в одну из медицинских клиник Ленинграда. Жёлтого цвета четырёхэтажное здание, выполненное в стиле русского зодчества, когда-то принадлежало Александро-Невской лавре. В Финскую войну[3] его приспособили под госпиталь, а в мирное время организовали спецлечебницу.

Территорию больницы разделяла надвое высокая железобетонная стена с колючей проволокой по периметру. На одной стороне, за высоким забором, располагались психиатрические отделения, вторая половина этого заведения, с более мягким режимом, соседствовала с Духовной семинарией. Границей между этими двумя совершенно разными по назначению учреждениями служили яблочно-вишнёвый сад и широкий, мощённый булыжником тротуар.

От Александро-Невской лавры семинарию и больницу отделяла высокая деревянная стена из горбыля. Куски оборванной ржавой «колючки» торчали из проросшего меж досок кустарника, на нём и висела покосившаяся изгородь. Среди зарослей угадывались будка сторожа и большая калитка на кованых петлях со смотровым глазком. Это кратчайший пешеходный путь от семинарии в Лавру.

Вот в таком пространстве, между прекрасной архитектурой, большим фруктовым садом (где на кривых ветках, густо покрытых листвой, висели зелёные яблоки, а на кустах вишни – бордовые «рубины» зрелых ягод) и ограждением с колючей проволокой, я провёл четыре месяца. Потянулись скучные больничные будни. Тяжело видеть страдания, потухающий оптимизм, слёзы и безысходность теряющих надежду на выздоровление окружающих тебя людей.

Страх умереть молодым был нередким гостем, он сеял смуту в сознании, указывая на неопределённость твоего будущего. Чтобы не поддаться панике, вспоминал отца, прошедшего войну и лагеря, а также героев-комсомольцев.

Разнообразие в мрачную повседневность вносили прогулки в саду, игра в волейбол, общение с учащимися семинарии и колокольный звон по выходным. Молодые и не очень люди в рясах были непривычным зрелищем для меня – советского юноши, комсомольца и атеиста. Это вызывало какое-то опасение, непонимание. Правда, когда стал общаться с ними, насторожённость прошла. А вот непонимание осталось.

Семинаристы хорошо играли, были тактичны и сдержанны. Физической подготовке некоторых из них мы могли только позавидовать. Запомнился один будущий батюшка, мы его между собой называли отец Николай. Небольшого роста, спортивно сложенный и симпатичный молодой человек, с аккуратной бородкой, в очках с оправой под золото, регулярно занимался физкультурой. Особенно впечатляло его упражнение, когда он брал в руки тяжёлые гантели и делал заднее сальто прыжком с места. У нас это вызывало восхищение, но мы даже не пытались повторить что-то подобное.