– Черт с вами, Билли, и с вашей безопасностью, – проворчал Постышев, – У нас таких, как вы, хоть пруд пруди.

Он с раздражением, неожиданным для себя самого, вдруг понял, что те, от кого он хотел улизнуть, вездесущи: они могут выглядеть по-другому, говорить с детства на других языках, но они – братья, они необходимы друг другу и похожи друг на друга, как два противоположных полюса.

Постышев прищурился, разглядывая Билли и подумал, что, судя по землистому цвету его лица он такой же пьяница и прохиндей, как его тайные советские коллеги. Наверное, только нашей водке предпочитает виски.

Вадим поморщился и с презрением спросил:

– Вы водку пьете?

– У меня почечная недостаточность, – ответил Билл так, будто называл другой спиртной напиток, а не тот, о котором спрашивал Вадим.

– Наши, такие как вы, водку пьют. А с почечной недостаточностью их бы комиссовали, как профессионально непригодных.

– А что, если бы я сказал, что пью? – с обидой спросил Билл.

– Я бы тогда вас лучше понял. Раз пьет, значит, предсказуем, а кто не пьет, тот закладывает… Закон разведки! – зло рассмеялся Вадим.

– У нас всё не так. У нас как раз непредсказуем тот, кто пьет…, – защитил обиженного коллегу с почечной недостаточностью Вольфганг, – Но вы не ответили на мой вопрос: мы вас возвращаем вашим или вывозим тайно, вместе с семьей, в Германию?

– А если я скажу, возвращаете нашим, как это отразится на Тане и Вере? – прищурился Вадим.

– Таня тоже может сделать свой выбор. Она – человек с такими же правами…, – убедительно покачал головой Вольфганг.

– Она не поедет в Москву, – задумчиво сказал Постышев, будто и не слушал Ротенберга, – Ни за что не поедет! Мы уже говорили с ней об этом.

– А вы еще колеблетесь? – сквозь зубы спросил Билли.

– Как вам сказать…, – устало вздохнул Постышев, – Это ведь моя вторая семья… В Москве осталась Люда и сын…, Коля…, Ники, по-вашему… С ними-то что будет?

– Это вне нашей компетенции, – сухо прервал его Ротенберг., – Словом, жду вашего ответа. Не позже завтрашнего утра.

Оба американца решительно развернулись и вышли из комнаты. Билли, уходя, на секунду задержался около прямоугольного стенного зеркало в прихожей и с тревогой оглядел свое лицо – неужели он так похож на русского пьянчугу? Но что-то его успокоило, и он быстрым, торопливым шагом догнал Вольфганга.

Постышев и сам понимал, что выбора у него нет, но очень не хотелось выглядеть в глазах американцев беспомощным загнанным мелким зверьком. Почему-то именно это его более всего оскорбляло.

– А ты и не хищник! – рассмеялась вечером тот же дня Таня, – И не травоядный! И не грызун! Ты вообще не зверек…

– Кто же я тогда? – печально вздохнул Вадим.

– Человекообразный…

– А они человеки? – печально усмехнулся Постышев.

– А они человеки.

– Кто они? – оживился Вадим, блеснув на Таню глазами, – Ты кого имеешь в виду?

– А ты? – не сдавалась она.

– Всех…, и тех и других.

– И я всех.

– Вот как! – обиделся за себя Вадим, – А почему так?

– Потому что они диктуют условия содержания в своем зоопарке, а не ты. И кормят они… К тому же составляют на своих питомцев биологические паспорта – вот хищники, вот травоядные, а вот и близкие к ним – человекообразные. Ты – человекообразный. И мы тоже. Разве это так плохо?

– Даже трогательно, – покачал головой Вадим и обнял Таню.

Утром следующего дня Вадим на вопросительный взгляд Вольфганга, который на этот раз приехал один, молча кинул. Через три дня, ночью, за Постышевыми заехал длинный черный автомобиль с непроницаемыми, как в катафалке, окнами, за рулем которого сидела немолодая женщина со сжатыми в узкую неприветливую струнку губами. Усаживал всю семью в машину Вольфганг.

– Магда довезет вас до Мюнхена, – сказал он коротко, – Там она даст вам немного денег и временные документы, и вы на поезде самостоятельно доберетесь до Кёльна.

В этот момент на территорию въехали еще две такие же черные машины с женщинами за рулем.

– А это что? – раскрыл от удивления рот Вадим.

– За воротами стоят наготове невежливые советские парни, – кивнул головой куда-то в сторону Вольфганг, – Пусть поломают себе головы, в какой машине вы… Ясно?

– А если угадают?

– Не угадают. Мы их отрежем…

– Что значит, отрежем?

– Не волнуйтесь… Никто не пострадает, просто не дадим преследовать ни одну из машин.

– Почему женщины за рулем? – настаивал Постышев.

– Это вас удивило?

– Еще бы!

Вольфганг усмехнулся:

– Вот поэтому. Их это тоже удивит. А шок в таком деле решает всё.

Постышевы не заметили границы между Австрией и Германией. Машина лишь один раз притормозила за все время пути от Вены и тут же набрала скорость. Потом очень быстро был Мюнхен и огромный железнодорожный вокзал. И чистый, ночной поезд до Кёльна…

Андрей Евгеньевич очень нескоро бы забыл кёльнскую встречу с Постышевым и долго бы мучился своей виной – и в первый раз объездил его судьбу и во второй раз внес в нее свои коррективы – если бы обстоятельства не помешали ему не то, что постепенно забыть, «замылить» в памяти тот уличный эпизод, а даже напротив – вынудили вспоминать его во всех подробностях.

Все же Саранский был человеком «душевным» – именно так о нем говорили люди. При всех его циничных высказываниях (а к этому он имел склонность и даже кичился этим), сам он им следовал далеко не всегда и далеко не всегда выстраивал в соответствии с их духом свою жизнь.

Вот, например, как-то он в посольстве еще в Австрии высказался следующим образом: «разумная жизнь обреченно расположилась на пятачке, зажатом между великими империями вирусов, грибков и клещей». На него удивленно обернулось несколько неглупых лиц. Сказано это было по поводу назначения в миссию полковника Полевого.

И вроде бы имен не называлось, и никаких точных параметров, а всем всё стало предельно ясно. Цинизм прозвучал не столько в самой фразе, сколько в успокоенности, бесстрастности тона. Однако же именно Саранский в дальнейшем больше всех остальных был замечен в общении с Полевым, хотя, как известно, тот его на дух не переносил. Саранский полагал, что причина в том, что кто-то передал ему тогда, в самом начале, его циничное высказывание. Вряд ли Полевой понял сказанное во всей его философской глубине, но душок презрения, вызываемый сочетанием таких неприятных, медицинских словечек – вирус, грибок, клещ – запал ему в душу. Любое появление перед ним Саранского приводило его в раздражение, какое может вызвать лишь острое брезгливое чувство. Впрочем, и Саранский в тайне отвечал ему тем же.

Так вот, Андрей Евгеньевич далеко не всегда следовал в своей жизни тем выводам, которые делал сам же, нередко удивляя окружающих умным, холодным и зрелым цинизмом своего мышления.

…Очень примечательным было то, что последовало за побегом Постышевых. Скандал развернулся грандиозный! Он напоминал злобный налет северного ветра на корабельное полотнище. К тому же полотнище больше напоминало черного «Веселого Роджера», нежели гордый державный стяг. Сомнительную тряпку трепало и полоскало так бойко, что с неё чуть было не слетели все кости и даже сам лысый, пустоглазый череп.

Полевого вызвали в Москву и заставили раз десять в разных интерпретациях написать рапорта, объяснительные записки, отчеты, покаянные заявления и даже один раз он уже под диктовку, обливаясь липким потом, царапал рапорт об отставке. Рапорт был упрятан в чей-то массивный государственный стол и угрожающе лег там, как мина, которую приведут в действие в любой момент: на рапорте не было числа.

Полевой пытался всё свалить на «двурушничество» Саранского, но после детального прослушивания всех переговоров Андрея Евгеньевича с Постышевым, просмотра всех пленок и фотографий, а также изучения его первых рапортов о связи Постышева с американцами, начальники пришли к выводу, что во всем виноват недалекий полковник, а не опытный, умный и осторожный Саранский.